Марк Алданов. Самоубийство

Bros., 142 E. 32nd Street, N. Y. C.

--------

Предисловие

   Этот роман -- последнее из больших произведений Алданова, и  написан он им незадолго до смерти. О смерти, о ее вероятной близости Марк Александрович часто говорил и повидимому  постоянно  о ней  думал. Кое-что  из этих мыслей отразилось  на  общем   складе   "Самоубийства",  в  котором   есть   черты, напоминающие завещание.

   Алданов  был человеком слишком сдержанным, чтобы  решиться на открытую, прямую передачу  людям того,  что было  сущностью  его жизненного  опыта.  О завещании  я упомянул  лишь  в том  смысле, что  в  "Самоубийстве" подведены некоторые итоги  и  что  в этом романе  Алданов  высказал  суждения, которые представлялись  ему важнее  других. Высказал он,  пусть и крайне  осторожно, также надежды, для себя непривычные, не совсем вяжущиеся с духовным  обликом русского  Анатоля  Франса, а  в конце концов,  значит,  вольтерьянца,  каким принято его считать. Перед смертью в скептицизме Алданова появились какие-то трещинки, и именно те страницы романа, где это обнаруживается, -- несчастный случай  с Ласточкиным  и  все  дальнейшее,  сплошь до двойного  самоубийства супругов, -- принадлежит к лучшему, что им вообще написано.

   Многим в последние годы казалось,  что творческие силы Алданова мало по малу  иссякают.  После  "Истоков"   --  едва  ли  самого  значительного  его произведения,   --  3   почти   все  им  писавшееся   возбуждало   некоторое разочарование, и  даже у верных  друзей, у самых убежденных почитателей  его дарования,  большой,  причудливо  построенный  роман "Живи, как  хочешь"  не вызвал  ни  того  интереса,  ни тех  откликов,  на  которые  автор  вероятно рассчитывал. Мастерство Алданова формально оставалось прежним. Но в замыслах его  чувствовались   усталость,   рассеянность,   растерянность,   и  самому мастерству его недоставало какого-то "чуть-чуть", которое вдохнуло бы в него жизнь.

   "Самоубийство"  --  наряду  с  "Истоками"  --  наоборот,  полно  живого дыхания.  Даже  если  оставить  в стороне  все,  касающееся  Ласточкиных,  в частности  их конец, -- по моему, центральный, важнейший эпизод  в книге, --надо по справедливости  признать, что  повествовательная манера Алданова, со вставными портретами исторических деятелей, никогда не бывала убедительнее и своеобразнее.  Под самый  конец  жизни, не  обновляясь,  а  совершенствуясь, Алданов как будто  вновь полностью стал самим собой, и достаточно  указать в веренице портретных глав  хотя  бы ту, исключительно блестящую и  картинную, где появляется Франц-Иосиф, чтобы это стало ясно.

   Миром правит случай,  "его величество  Случай", по  выражению  Фридриха Второго.  Было бы,  конечно,  ошибкой  сказать,  что  идея эта,  Алданову представлявшаяся   аксиомой,  в  "Самоубийстве"  вложена,  --  так  же,  как неправильно было бы сказать, что в "Войну и мир" вложена мысль о ничтожестве исторических  личностей или  об  отсутствии величия  там,  где нет простоты, добра и правды.

   В "Ульмскую  ночь",  трактат теоретический, Алданов 4 идею  случайности действительно вложил  и ею все свое построение  обосновал. Но "самоубийство" от предвзятости свободно,  и  идея в него не вложена  извне,  а  возникает и развивается в  самом ходе рассказа. Все  в нашем существовании происходит  в силу  миллиона,  миллиарда  сплетающихся   и  переплетающихся  случайностей, уходящих  корнями  вглубь веков: Алданов в этом  убежден, он  это непрерывно доказывает  и иллюстрирует, удерживаясь,  однако, от выводов, которые делают иные современные авторы, новейшие  "властители душ": о бессмысленности жизни он  не   говорит,   хотя  ее  и  не  опровергает.  На   этой  черте  Алданов останавливается  в  недоумении, твердо  зная лишь одно: то, что о смысле или бессмыслице жизни никто не знает ничего.

   Всесильная  случайность  на   первый  взгляд   связана с  толстовским представлением  о  стихийном  потоке истории,  в  котором отдельный  человек ничего изменить не властен. Но хотя Толстой  и  был для  Алданова  верховным литературным божеством, здесь, в вопросе о роли личности в истории, он с ним резко расходится, а в "Ульмской ночи" ему и возражает. В "Самоубийстве" одно из главных действующих лиц -- Ленин, и если в самом факте существования его, в факте появления  такого  человека в такой-то  исторический  момент,  закон случайности   остается   незыблем,  роль  Ленина   в  октябрьской  революции представляется Алданову решающей. Без него не было бы переворота: Ленин один на  его немедленной необходимости  настоял, один  верил  в  успех, один этот успех обеспечил.

   О личности  Ленина,  при всем своем отталкивании от  него, Алданов  был мнения исключительно высокого. Он, правда, терпеть его не мог, как писателя, --  в 5 частности  возмущался и совершенно справедливо  возмущался  тем, что поверхностные и развязно-бойкие статейки Ленина о Толстом  признаются в СССР образцом критической  гениальности, -- он с иронией отзывался  о философских работах Ленина,  но  признавал  его  острую  политическую  прозорливость,  а главное -- редчайшее сочетание ума и воли в  какой-то идеальной дозировке, в полном  согласии  и  соответствии одного другому. Всякий  фанатизм  был чужд Алданову  и даже враждебен ему. Но в  том, что именно фанатики изменяют  ход истории, он не сомневался.

   Прочтут  ли  "Самоубийство"  в  Советской  России?  Если  прочтут,  то, конечно, ничего  кроме брани  оно там не вызовет, по крайней мере в  печати. Деятеля,  которого  в  России   считают  величайшим  вождем  и  благодетелем человечества, Алданов относит к явлениям роковым. Но удивления  своего перед этим  деятелем  он   не  скрывает  и   пользуется   им,  как  примером,  для доказательства, что история может  человеческим  намерениям и  решениям быть подчинена. Если бы Алданов склонялся к мистическому истолкованию событий, то вероятно предположил  бы,  что  Ленин  был  послан  в  мир высшими  темными, неведомыми силами для выполнения их таинственных предначертаний. Но нет, для автора "Самоубийства"  все в  мире  случайно, и  не  воля,  даже  не прихоть судьбы, а  слепая, безумная игра ее  привела Россию к тому,  что произошло в октябре   1917  года.  Ленина  Алданов  обрисовывает  беспристрастно,  очень тщательно, очень вдумчиво. Несомненно, это первый живой,  правдоподобный его портрет в литературе, -- первый потому что советскую иконопись  или слащавые рассказики о  чудо-мудреце  и  народном печальнике Ильиче  в  расчет принять нельзя. Впоследствии  появятся,  конечно,  и  другие романы  с 6  Лениным  в качестве одного из главных персонажей.  Но если алдановская характеристика и будет  со  временем  дополнена,  то  едва  ли будет она  признана страдающей злобным искажением или апологетической близорукостью.

   Название романа  допускает различные  толкования. Самоубийством кончают Ласточкины,  благополучье  и  счастье  которых  оборвалось  с  исчезновением старого мира.  Самоубийством кончает богач Савва Морозов, всем пресыщенный и

ничем  не  довольный.  Наконец,  самоубийством  кончает  в  1914 году старая Европа,  которая могла  бы  еще  долго-долго существовать, благоденствовать, жить-поживать, по-прежнему  веря  в прогресс, в  торжество разума и  мирного преуспеяния.  Исторические  портреты  вставлены  в  роман  не  для  простого оживления  действия:  все  своим  содержанием  они  клонятся   к  объяснению катастрофы,  к  тому,  что по  воле  "его  величества  случая"  европейскими державами в начале нашего века управляли люди, сами себе рывшие могилу.

   Но  историческая  ткань  "Самоубийства"  не исчерпывает  его  истинного смысла. История беспощадна,  --  как бы говорит Алданов, --  а тот, кто в ее оправдание  ссылается на рубку леса, при которой неизбежно "летят щепки", не достоин имени  человека,  во всяком  случае не вполне достоин  его. Ленин со своим фанатизмом и несомненным личным бескорыстием, со своим  умом и волевым исступлением,    с    подменой   живого   представления   о    существовании статистическими схемами  его, Ленин не вполне  достоин имени человека, менее достоин  его,  нежели,  скажем,  Татьяна  Михайловна  Ласточкина,  скромная, тусклая, пожалуй  не  очень умная, но сердцем догадывающаяся о том, что  для Ленина закрыто.  Именно этот мотив, явственно в  "Самоубийстве" звучащий,  7 вносит  в творчество  Алданова  что-то  новое,  "завещательное".  Ласточкины гибнут,  но по  своему  они  над историей  торжествуют. Почему?  Потому, что любовь, их  одушевляющая, сильнее всего,  что  на пути ее встречается,  и  в конце  концов  потому, что любовь  побеждает смерть.  Да,  иначе не скажешь: любовь  побеждает   смерть.  Это  кажется  банальщиной,  избитым  опошленным выхолощенным общим местом. Но  вечное не может быть банальным, хотя внешне и может оказаться на него похоже. В "Самоубийстве" Алданов по своему повторяет то,  что   до  него  сказала  чуть  ли  не  вся  мировая  поэзия,  и  сквозь предсмертный,  растерянный лепет  двух  московских  самоубийц  выражает свое согласие с самыми дорогими сокровенными человеческими надеждами.

          Георгий Адамович 8

--------

Часть первая

          I

     Чете  Рихтеров был  указан в Брюсселе сборный пункт: квартира Кольцова. Этот   же  адрес  был  дан  и   другим  участникам  Съезда.  Но  консьержка, находившаяся со вчерашнего вечера  в состоянии  полного бешенства, объявила, что больше ни одного "саль рюсс"  в дом не пустит:  пустила четырех,  входят как к себе, шумят, кричат, довольно!

     Хозяин квартиры был очень смущен и даже взволнован: боялся,  что гость рассердится. Кольцов кричал, что этого так  не оставит, что будет жаловаться властям (не сказал: полиции),  что  обратится к бельгийской социалистической партии. Однако Рихтер не рассердился и высказался против жалоб: он всю жизнь боялся консьержек;  говорил, что быть с ними в добрых отношениях обязательно для каждого революционера.

     <-->...Да ничегошеньки ваша бельгийская партия сделать не может, если б даже и согласилась. Нельзя ли нам приютиться в помещении Съезда?

     Кольцов развел руками еще более смущенно.

     -- Никак нельзя, Владимир Ильич. Это  помещение просто  амбар для муки! Им было очень, очень совестно, они страшно извинялись, но  ничего другого не оказалось!

     -- Не  оказалось?  --  с  усмешкой спросил Рихтер. Это  был  невысокий, коренастый лысеющий человек с высоким лбом, с рыжеватыми усами и бородкой, в дешевом,  чистом, без единого  пятнышка  синем костюме  с  темным галстухом, концы которого  уходили под углы двойного воротничка. Глаза у него были чуть косые  и странные. Он был всю жизнь  окружен  ненаблюдательными,  ничего  не замечавшими людьми,  и ни одного  хорошего  описания  его наружности  они не оставили; впрочем, чуть  ли  не самое плохое из всех оставил его друг Максим Горький. И только другой, очень талантливый 9  писатель, всего  один  раз  в жизни  его   видевший,  но  обладавший   необыкновенно  зорким   взглядом  и безошибочной  зрительной  памятью,   весело  рассказывал  о  нем:  "Странно, наружность самая обыкновенная и  прозаическая,  а вот глаза поразительные, я просто засмотрелся: узкие, краснозолотые, зрачки точно проколотые иголочкой, синие  искорки. Такие  глаза я видел в зоологическом саду у лемура, сходство необычайное.  Говорил же  он, по моему, ерунду: спросил меня -- это меня то! --  какой я "фХакции". -- Ленин сильно  картавил, но не на придворный, не на французский, не  на еврейский лад; почему то его  картавость удивляла  всех, впервые с ним встречавшихся. -- Что ж делать? Не оказалось. Утешимся же тем, что  им очень, очень совестно. Ищите для нас, товарищ Кольцов, помещеньице в каком-либо отельчике подешевле, но  в  чистеньком.  А консьержку оставьте  в покое, не то она и вас выживет.

   То, что гость не рассердился, успокоило Кольцова: он  боялся Ленина еще больше,  чем  Ленин  боялся  консьержек. Кого то  отрядили  караулить других участников Съезда. Объявил, что все-таки позвонит по телефону, -- назвал имя видного бельгийского социалиста:

   -- Он  во всяком  случае  пригодится, очень любезный человек, -- сказал Кольцов.

   --  Валяйте,  звоните. Пусть  устроил  бы  скидку.  Но  с  первых  слов успокойте его, а то сей субъект подумает, что мы у него просим денег.

   Вид  Надежды Константиновны показывал,  что она недовольна: не для нее, конечно  (о  себе  она редко думала),  но для вождя  партии  могли обо  всем позаботиться  заранее  и не заставлять его ждать  с  вещами  на  улице.  Она вдобавок видела, что Володя устал и нездоров: еще не так давно в Лондоне его мучила  "зона". -- "Неужто начнется  опять!" -- думала она  с ужасом. Была и сама  утомлена, однако, это  не имело  никакого значения. Желчные шутники  в партии,  подражавшие  Плеханову,  говорили, что  Ленин  женился  на  ней  из принципа "чем хуже, тем  лучше", и называли ее "миногой". Впрочем, ее скорее любили: при несколько суровом и гордом  виде, она была не зла, не тщеславна, ни к  каким званиям и должностям не стремилась,  хотя  по своим  заслугам на некоторые, не очень важные,  звания  имела  бы права.  "Коротки  ноги  10  у миноги,  чтобы на небо  лезть". -- Надежда Константиновна никуда  не лезла и никому не завидовала. Она была женой Ленина и этого было достаточно. Во всем мире,  кроме ближайших родных,  одна она его  называла "Володей". Даже люди, бывшие с ним  на ты  (их  всего было  два  или три  человека),  называли его "Владимир".

   --  Этот   съезд   очень  важен...  Он  собственно  представляет  собой Учредительное собрание партии,  Первый съезд не идет в  счет, -- сказала она второстепенному  (только   с  "совещательным")   делегату,  занимавшему   ее разговором.

Кольцов побежал в соседнюю лавку: "Не звонить же от этой злой бабы!"

   -- Подумайте, сам товарищ Ленин остался без пристанища! -- сказал он по телефону. Бельгийский социалист не  знал, кто такой Ленин, но отнесся вполне сочувственно. В  первую минуту в самом деле опасался, что русские эмигранты, почти все бедняки, чего доброго попросят у него денег!

   --  Вот что, я сейчас же позвоню  в "Кок д'Ор", -- сказал он. -- Хозяин этой гостиницы  член партии  и мой приятель, он верно сделает  и скидку  для русских  товарищей.  Вы можете  туда  прямо проехать  с  товарищем  Лениным, которому, пожалуйста, передайте привет.

   Кольцов вернулся и сообщил всем новый адрес. Ленин, как ему показалось, предпочел  бы,  чтобы  другие  участники Съезда  остановились  не в  той  же гостинице, что он.

   -- Я вас провожу, Владимир Ильич.

   Наняли  извозчика. Ленин  сказал  было, что  можно  было бы поехать  на трамвае. Кольцов объявил, что в трамвай такого чемодана не возьмут. Чемодан, видавший виды на долгом веку, был в  самом деле  объемистый.  Ленин  сам его дотащил до дрожек, хотя старался отобрать у него Кольцов.

   --  Почему  же  будете  нести  вы?  Я покрепче  вас,  --  сказал  Ленин нетерпеливо, и, несмотря на все протесты Кольцова, сел на неудобную переднюю скамейку,  предоставив  ему место  рядом с женой.  Она  была  этим не  очень довольна: "Володя  уступает место  Кольцову!" Кольцов же не  мог не оценить: "Вот чего не сделал бы Плеханов!"

   По  дороге разговор не  клеился. Надежда  Константиновна еще гневалась, хотя и меньше.

   --  Судьбы  нашей   партии  зависят  от  того,  кто  будет  ее  главным руководителем. И потому очень важен каждый голос на Съезде, -- сказала она.

Муж  оглянулся на нее с неудовольствием. Предполагалось,  что вопрос  о

руководителе  не имеет  никакого значения.  Она тотчас  это поняла и немного смутилась.

   -- Я еще точно не знаю  соотношения сил, -- уклончиво ответил  Кольцов. "Будет, конечно, голосовать с Мартовым!" -- сердито подумал Ленин.

   -- Соотношение  сил уже известно,  -- сказал он  как бы равнодушно. --"Совещательные" не в счет, будет 33 делегата с одним  голосом, и 9 двуруких. Из  всей компании 5  бундовцев,  3 рабочедельца,  4 южнорабоченца, 6 болота, остальные искряки.

   -- Искряки-то искряки, но  вполне ли надежно их искрянство? -- вставила Надежда Константиновна. -- Ведь Мартов тоже искряк.

   Ленин опять оглянулся на нее с досадой и что-то пробормотал.

   -- А какую позицию вы окончательно решили занять в отношении бундовцев? -- поспешил перевести разговор Кольцов.

   -- Прямо в  зубы их бить  не буду,  но отношение будет архихолоднейшее. Пусть "Бунд",  наконец,  выявит свою личину! Во  всяком  случае  в  Феклу ни одного из этой компаньицы не возьмем, пусть идут  к чорту! Ту се ке вуле, мэ па де са, -- сказал Ленин. Он часто вставлял в  разговор и в письма слова на неправильном  французском,   немецком  или  на  латинском  языке.   "Феклой" называлась редакция "Искры".

   -- Они и не претендуют на это, -- сказал Кольцов обиженно. Он смутно --и  совершенно  неосновательно --  подозревал  Ленина,  как  и  Плеханова,  в некотором скрытом антисемитизме. -- Просто они маленькие люди с ограниченным кругозором. Я говорю только о тех, которые будут на Съезде.

   -- Что  маленькие, это не беда,  ("Ты сам гигант",- насмешливо  подумал Ленин).  --  Лучше  маленькая  рыбка,  чем  большой  таракан. Но  они  хотят федерацийки,  чтобы  12   быть  единственными   представителями   еврейского пролетариата. Фигу им под нос вместо федерации!

   -- А если они уйдут со Съезда?

   -- Скатертью  дорога, --  сказал Ленин  и подумал,  что  если  бундовцы уйдут, то у Мартова будет пятью голосами меньше при выборе редакции "Искры". "Непременно раньше поставить вопрос о Бунде", -- решил он.

   Извозчик подъехал к гостинице. Кольцов хотел заплатить.

   -- У вас, Владимир Ильич, верно еще и нет бельгийских денег?

   -- Есть деньги, разменяли на  вокзале, -- сказал  Ленин. Он жил скудно, берег каждую  копейку, но  не любил, чтобы за него платили другие,  особенно бедные люди как Кольцов.

   Комнатка  в гостинице оказалась недорогая (хозяин в  самом  деле сделал скидку) и довольно  уютная.  В ней были и письменный  стол, и даже полка для книг, -- очень полезные вещи: съезд должен был длиться не меньше  месяца. На полке лежали разрозненные номера иллюстрированных журналов.

   -- Я разберу вещи. Да и работа есть, -- сказала Надежда Константиновна, взглянув на  Кольцова. Она знала, что мужу отравляют жизнь разговоры: он и в Мюнхене,  и в Лондоне, и в Женеве  просил товарищей приходить к нему пореже, если не было дела.

   -- А мне  надо  бежать,  --  поспешно  сказал  Кольцов,  тоже не  очень хотевший с ними разговаривать; разговор мог стать неприятным.

   --  Бегите,  -- с готовностью согласился  Ленин.  --  Здесь  как?  Надо хозяину показать паспорта?

   -- Не надо, никакой прописки не требуется, -- объявил Кольцов. Он хотел было добавить, что Бельгия почти  такая  же свободная страна, как Швейцария, но  не  добавил:  это замечание  не  понравилось  бы  вождю  партии.  Многие находили,  что  Рихтер  -- он  же  Н.  Ленин, Тулин,  Петров, Ильин, Старик, Ульянов  -- уже важнейший  из вождей. Еще  недавно он был  главой того,  что называлось шутливо "Тройственным союзом": Ленин--Мартов--Потресов. Такой  же Тройственный  союз был и в старшем поколении:  Плеханов--Аксельрод--Засулич. Но,  как ни у  кого  в  Европе  не было  сомнений в том,  что 13 в настоящем Тройственном союзе  всем  руководит  Германия,  так  и  у  социал-демократов признавалось,  что  главные среди  шести это  Ленин  и  Плеханов.  Остальные четверо, при всех их  качествах, были как  бы тайными советниками  революции при  двух  действительных  тайных.  Впрочем,  теперь  положение  изменилось: разделение  шло  по  другой линии,  борьба намечалась  преимущественно между Лениным и Мартовым.

   -- Я значусь Рихтером, и письма к вам будут приходить  на имя  Рихтера. Все передавайте ей или мне, только,  пожалуйста,  без всякого замедления, --сказал Ленин. Несмотря на отсутствие в нем чванства, в его голосе послышался приказ. -- А что, этот амбар отсюда далеко?

-- Нет, недалеко, Владимир Ильич. Хотите взглянуть? Они мне дали ключ. - Какие любезные!  Если недалеко,  пойдем. Ты ведь, Надя, тем временем разберешь вещи?

   -- У меня работы на час, если не больше. Можешь, Володя, не торопиться.

И купи чего-нибудь к чаю, хлеба, ветчины. Сыр и сахар я привезла.

В  амбаре  было  темновато  и сыро.  Когда  они вошли,  во все  стороны рассыпались крысы. У стен лежали груды кулей с мукой. Впереди, против входа, стояли стол и за ним два  стула,  а  перед  ними несколько рядов  некрашеных скамеек.  Ленин  вдруг  расхохотался веселым  заразительным  смехом. Кольцов смотрел на него со сконфуженной улыбкой.

--  Да, неказистый зал.  Мы завтра  все проветрим и постараемся достать хоть стулья. Что ж делать, ничего другого не оказалось.

--  Для себя они,  небось, нашли бы помещеньице  получше, а? -- говорил Ленин, продолжая хохотать.  -- А уж если б,  скажем, международный конгресс, то сняли бы какой-нибудь отельчик  вроде  "Бристоля" или "Империала" или там "Континенталя".  Это для дрекгеноссов-то,  а? --  Так он  часто называл  тех иностранных, особенно германских, социал-демократов, которых не любил. -- За амбар  гехеймраты с Каутским им набили бы морду, а,  Кольцов? И то  сказать, оговорочка: гехеймраты всех  стран платят чистыми деньжатами. Только с нами, с "саль рюсс",  можно не  считаться. -- Он, наконец, перестал смеяться  и вытер  лоб  чистым  белым  платком. -- Ничего, товарищ Кольцов,  со временем будут  считаться  и  с  нами, уж это  я  вам  обещаю!..  А чей  же это милый амбарчик?  Мука  с  крысами,  а? Мы  крыс  вывели  бы,  да  заодно  и  таких хозяйчиков. Но вы  не конфузьтесь,  вы не виноваты, что  нет  деньжат. А вот товарища  Плеханова   предупредите,   насчет   крыс-то.   А   то   он  очень разгневается... Дайте, посидим, передохнем, -- сказал он.  Достал из кармана прочтенную в поезде аккуратно сложенную газету, накрыл ею скамейку и сел.

--  Почему  же  именно  Георгий Валентинович  рассердится?  Вы  ведь не рассердились, Владимир Ильич,- сказал Кольцов, тоже садясь.

-- Как же вы сравниваете, а? Во-первых, он председатель. Будет говорить торжественное слово,  верно, что-нибудь  воскликнет,  а  тут  вдруг пробежит крыса и испортит "восклицание", разве хорошо, а? Притом он смертельно боится крыс. Вообще слишком  многого боится. А в-третьих, он генерал, из помещичьих сынков.  Не  весьма впрочем,  из  важных.  Вот  Потресов  тот  действительно генеральский сын и давно забыл об  этом, а  у Георгия  Валентиновича  родной брат где-то  исправником, не велика  фря!.. Увидите,  он явится  на открытие съезда в  визитке,  или как у них там эта длиннополая штучка называется,  --сказал  Ленин и  на всякий случай повторил ходивший в партии  рассказ о том, как в свое время  Плеханов,  отправляясь  в Лондоне на свидание с Энгельсом, купил и надел цилиндр.

Говорил он якобы благодушно. Когда-то был почти влюблен в ум, таланты и ученость Плеханова, затем разочаровался и  разошелся с  ним. Писали они друг другу  то  "дорогой", то  "многоуважаемый",  то без всякого обращения, очень сухо  и  враждебно.  Недавно  порвали,  было,  личные  отношения,  потом  их возобновили. Теперь же  должны были  действовать заодно, в полном союзе. Все же при случае не мешало ввернуть словечко  и о Плеханове. Перед этим Съездом лучше  было  бы  ввернуть  что-либо   о  Мартове,  но  он  не  нашел  ничего подходящего, хотя бы вроде визитки или цилиндра.

Кольцов слушал без улыбки. Он был очень корректен, не любил сплетен, да и не  раз уже слышал рассказ о цилиндре Плеханова. В партии его уважали, как полезного  15   человека  и  старого  революционера,  --  он  был   когда-то народовольцем,     близко   знал  брата  Ленина,   затем   в  эмиграции   стал социал-демократом, но  выполнял преимущественно черную работу.  Партию любил всей душой, почти как семью: в них, в семье и партии, был смысл его жизни. В вожди он не метил и  нигде  не  назывался даже "видным" (а  это было гораздо меньше,  чем  "известный"). Нежно  любил Аксельрода,  Веру Засулич, Мартова, Потресова и тщательно скрывал, даже  от самого себя, нелюбовь  к Плеханову и особенно  к Ленину,  которого он с  ужасом  считал  человеком  аморальным  и способным решительно на  все. Кольцов знал, что Ленин хочет стать  партийным диктатором.  Это было  недопустимо,  и  он  своего  мнения  не  скрывал;  но политических  споров  с  Лениным  в   меру  возможного  избегал  и  при  них съеживался: так  на  него  действовали  безграничная  самоуверенность  этого человека, его грубые отзывы  о товарищах, его презрительный смешок и  больше всего  шедший  от его глазок волевой поток. "Ох,  дубина!" -- подумал Ленин, внимательно на него глядя.

                                                                                                                      Он вдруг стал необычайно любезен. Одна из его особенностей  заключалась в сочетании презрительного равнодушия к людям с умением их очаровывать в тех случаях, когда  они были нужны ему  или партии.  Очень многие  товарищи  его обожали, искренно считали добрым,  милым, благожелательным человеком. Он был "Ильич"; Плеханов никогда не был "Валентинычем".

                                                                                                                      Изменив тон,  он стал называть  Кольцова  по имени-отчеству, спросил  о семье,  о делах, о планах.  Затем перешел к Съезду. Как  ни незначителен был Кольцов, не мешало  повлиять и на него. Иногда Ленин  часами вдалбливал свои мысли в  голову  двадцатилетним  малограмотным людям, особенно если они были рабочие, и делал это с большим успехом.

                                                                                                                      --...Да, будет у нас здесь драчка, Борис Абрамович, -- оказал он якобы с грустью. -- Вначале дела пойдут  менее  важные:  Бунд, равноправие языков, потом программа.  Тут  споры, конечно, будут, но сговоримся. Главное же, как вы понимаете, это устав и выборы, в частности выборы редакции "Искры".

                                                                                                                      -- Я стою за прежнюю редакцию в ее полном  составе из шести человек, --поспешно сказал Кольцов. Лицо 16 у Ленина дернулось, но  он тотчас сдержался и даже взял Кольцова за пуговицу. ("Тоже никогда не сделал бы Плеханов").

                                                                                                                      -- Послушайте, Борис Абрамович, ведь вы разумный человек, -- сказал он. Хотел было сказать: "вы умный человек", но язык не выговорил. -- Разве можно работать  при  такой  редакции? Ведь это не редакция, а  какая-то  семеечка! Вдобавок,  почтеннейший Аксельрод  за  три  года  ни  на  одном  ровнехонько заседании  не был.  Сей муж  занят  своим кефиром  или кумысом  или чорт его знает, чем он занят. Из него, а паки из Засулич давно песок сыплется....

-- Помилуйте, Владимир Ильич! Вере Ивановне всего пятьдесят два года!

                                                                                                                      --  Неужели? Я  думал, им  по сто  пятьдесят два.  В "Искре" все делали Мартов и я, всю  работу, и  идейную, и  черную. Вы знаете,  что мы теперь  с Мартовым на ножах, но я предлагаю ему конкубинат: он, Плеханов и я. Прелесть что за журнальчик создадим!

                                                                                                                      Кольцов печально покачал головой.

                                                                                                                      -- Товарищ Мартов в трехчленную редакцию не войдет. Он считает, что это было  бы  неэтично  в  отношении  трех  остальных  редакторов.  И  я  с  ним согласен... Вы большой человек, Владимир Ильич, но разрешите сказать вам, вы человек нетерпимый, -- сказал он мягко.

                                                                                                                      Лицо Ленина исказилось бешенством. У него покраснели скулы.

                                                                                                                      -- Ну, еще бы! Это  все  у вас говорят: "Ленин, де, нетерпимый". Ерунду говорите, товарищ Кольцов! И партия не дом терпимости!

                                                                                                                      -- У нас может образоваться нечто вроде бюрократического централизма, а это  очень нежелательно.  Не скрою  от  вас,  в партии  уже говорят о  вашем "кулаке", я, конечно, этого не думаю, но я...

                                                                                                                      "Но я  болван", --  мысленно закончил за него  Ленин.  Он действительно находил необходимым "кулак" и именно свой.  Понимал, что Мартов в самом деле откажется, а Плеханов в работу  вмешиваться не  будет: будет  только  давать теоретические советы.

                                                                                                                      -- Ваши "этические" соображения мне совершенно не нужны и не интересны! Вы можете  оставить их при 17 себе! -- сказал он с  яростью. Встал  и быстро направился к выходу. Кольцов грустно поплелся за ним.

                                                                                                                             ___

                                                                                                                      Надежда Константиновна сидела за единственным столиком  комнаты  на  ее единственном стуле,  и что-то писала,  морща  лоб.  Перед  ней лежали листки бумаги. Она зашифровывала письмо. Всегда делала это добросовестно, усердно и даже, несмотря  на  привычку, восторженно-благоговейно.  Теперь  у  нее были угрызения  совести:  в  Женеве  не  успела  зашифровать  и отправить письмо, написанное  Лениным  позавчера одному  кружку  на Волге.  Не  было ни  одной свободной  минуты: надо было  и накормить мужа, и купить билеты,  и  уложить вещи, книги, бумаги, и  к кому-то с его порученьями  забежать (она не просто ходила  к  людям,  а  всегда забегала).  В поезде  зашифровывать  было очень неудобно, да и опасно: могли обратить внимание. Теперь оглянулась  на мужа с виноватым видом.

                                                                                                                      -- Я думала,  Володя, что ты  придешь позже.  Я через  пятнадцать минут кончу. Но могу и отложить, если тебе очень хочется чаю? Ты что купил?

                                                                                                                      -- Пиши, я подожду, <--> сказал он, хмуро на нее взглянув. Письма нужно было зашифровать в  Женеве,  но  если  уж не успела, то  можно  было здесь и отложить на день, ничего в мире  от этого  не произошло  бы.  Впрочем, почти

никогда на  жену  долго не сердился. Любил ее или, по крайней мере,  очень к ней привык; быть может, только ей одной во всем свете верил вполне, во всем, без  тени  сомнения.  Она  была  предана ему именно  "беззаветно". Теперь ее усталое,  рано  поблекшее  лицо,  с бесцветными  влажными глазами, с  гладко зачесанными жидкими волосами, было особенно некрасиво. Он чуть вздохнул.

-- Хороший  амбар? Такое невнимание  к тебе... К нашей партии! Хорош  и Кольцов!

--  Очень  хорош. Лучше  субъектов не бывает,  на  выставку послать! --сказал  он  сердито  и осмотрелся  в  комнате. Она  была чистая,  рукомойник сносный, на  подвижном шесте висели  два полотенца.  "У нас в  Симбирске все было бы в таком  отельчике загажено и проплевано". Умыться  было невозможно: мыло было в чемодане. "Потом... Ох, устал, ничегошеньки не могу". Он и думал 18 на странном языке, частью волжском, частью каружском, очень особом и чуть шутовском,  с разными уменьшительными,  уничижительными,  грубо-насмешливыми словами. Взял с полки иллюстрированные журналы и прилег на кровать, неудобно свесив с нее ноги в залатанных, но чистых башмаках.

На обложке была изображена королева Виктория. Журнал  весь был заполнен изображениями  скончавшейся королевы,  от  ее детских лет до смертного одра. Королева на коленях молилась у гроба Наполеона I во Дворце Инвалидов; рядом, с  взволнованными  исторической  сценой лицами, стояли  ее  муж, императрица Евгения и Наполеон III. В  Лондоне герольды в  пышных костюмах объявляли  на площади о  вступлении на престол  нового  короля. Плакали какие-то индусы  в тюрбанах. Плакали  английские социалисты.  Плакал Сток-Эксчендж.  Эдуард VII встречал  на вокзале  Вильгельма  II.  В  фельдмаршальских  мундирах, сплошь покрытых орденами, они ехали верхом за гробом. Были изображены разные  покои Осборнского  дворца,  в  котором  королева  скончалась.  Дворец  был  не  из великолепных, но роскошь покоев раздражала его еще больше, чем  вид плачущих социалистов. "Ничего, дождутся! Все они дождутся!"

"Долгое царствование этой старейшей из коронованных особ Европы  займет великое место в истории", -- читал он. -- "Старик Дизраэли украсил ее корону новым драгоценным алмазом: британская королева стала императрицей Индии. Она очень дорожила этим своим титулом и даже среди своих служителей  дала видное место  индусам... Царствованием Виктории заканчивается в истории, по крайней мере, в  Европейской, период  бурь. Хотя из-за  глубокого  траура в  Лондоне теперь не  было политических бесед, все сошлись на том, что настал, наконец, для человечества период мира,  общего благоденствия  и прогресса на  началах свободы". ("Экое однако  дурачье! Пора бы  им в желтые домики", -- думал он, читая  с искренним наслаждением). "Лучше всего свидетельствует об этом общая скорбь Европы.  Отметим  в  частности  то,  что  германский  император своим неподдельным  горем на похоронах  завоевал  все  английские  сердца.  Газеты сообщали, что  при его  отъезде к нему на вокзале подошел простой британский рабочий,  поклонился 19  и сказал "Тhank  you  Kaiser!"  (Ленин  непристойно выругался).  "Ничто не  могло  красноречивее  передать  чувства  английского народа,  чем   эти   простые  слова  простого  человека.  Стоявший  рядом  с императором  король Эдуард VII так пояснил  их  своему коронованному  гостю: "Так  же, как он, думают они все, каждый англичанин. Они никогда не  забудут твоего  приезда  на  похороны  моей  матери".   Оба  монарха   были  глубоко растроганы. Скажем и от себя, что если в нашей маленькой стране сердца людей и  не  вибрировали  совершенно в унисон с  сердцами  британскими, то  все же Осборнская трагедия нашла и у"...

--  Бундовцы уйдут и чорт  с ними!  -- неожиданно сказал Ленин. Надежда Константиновна на него оглянулась, впрочем, без особого удивления: знала его манеру думать вслух, вдобавок читая о совершенно другом.

--  Разумеется, пусть уходят, хотя в принципе это и нежелательно. Ты не можешь... Партия не может  согласиться на  федеративное  начало, в этом  все искряки согласны, даже мартовцы согласны, -- ответила она.

"Sans vibrer ? l'unisson" пробормотал  он  и опять уткнулся  в  журнал. Больше текста не было, а из иллюстраций только фотография композитора Верди, скончавшегося  одновременно с Викторией,  да  еще  две  свадьбы: вышла замуж голландская королева Вильгельмина  и  женился  Поль Дешанель. "Какой  еще  к

чорту Дешанель,  будь он трижды  проклят?"  -- подумал он.  Впрочем,  теперь бундовцев  и  мартовцев  ненавидел,  пожалуй, больше, чем  Дешанеля и  обеих королев.

   У  него  был  нехороший  день,  один  из  тех дней  депрессии,  изредка повторявшихся всю  его  жизнь.  Он  и в эти дни твердо  верил в  свои  силы, которые  считал  огромными (в чем,  к  несчастью для мира, не  ошибался), но думал, что до революции  не доживет, "Зона" давала  себя  чувствовать, нервы были расстроены, почти как  в прошлом году в Лондоне; сам чувствовал на лице измученное  выражение; -- на  людях  его  снимал,  товарищи  не  должны были считать  его усталым человеком, но жена в счет не шла.  Его всегда  утомляла дорога,  неприятная  близость  каких-то никому не  нужных, неизвестно  зачем живущих людей. Раздражали 20 его и разные  чудеса капиталистической техники, гигантские  сооружения, вокзалы, подъемные краны,  водокачки.  Это  была  их техника, свидетельствовавшая о могуществе врагов. Все больше думал, что если они  сами себе не перережут горла, то справиться с ними  будет трудно, почти невозможно.  Между  тем  шансов  на  войну  было  немного.  "Не  доживу!  От какой-нибудь зоны могу околеть за год  до революции". Из всех его мыслей эта была самой ужасной.

   Ему надо было еще поработать перед съездом, выправить приготовленные им проекты  резолюций;  но бумаги  были  в чемодане,  жена продолжала  занимать столик. Он с досадой взял  другой номер журнала, с более свежей обложкой. На ней  ему  опять бросилось в глаза слово "Королева".  --  "Третья!.. Нет, это совсем не  то!" -- радостно  подумал  он. Толстая  дама в светлом  платье, с широкой совершенно  плоской шляпой стояла под  руку с  опиравшимся на  саблю коренастым усатым  военным.  Это  были королева  Драга  и  король Александр, совсем  недавно убитые в Белграде. Позади  них почтительно держалась  свита. Фотография была  снята за несколько дней  до убийства. "Весь мир содрогнулся от  ужаса,  узнав о  трагической кончине короля Александра и королевы Драги. Только  сербы обрадовались этому убийству"... В свите были и  люди, погибшие 11-го июня  с королем, и люди, принимавшие участие в убийстве. "Это так, это как  водится... Все как  на подбор,  морды тупые и  гордые, все опираются на саблю,  как  он". В  краткой  статье сообщалось, что  темной  ночью  десятки офицеров ворвались в конак, вышибли топором двери, зачем-то бросили в первой комнате  бомбу.  От  взрыва  во  дворце  погасло  электричество.  При  свете захваченных  предусмотрительно огарков убийцы  пробежали  через  ряд комнат, ворвались в спальню и там никого не нашли. "Полтора часа они по всему дворцу искали  короля  и королеву, заглядывали под  диваны,  все  рубили  топором и саблями.  Александра  и Драги  не было!  Наконец,  первый  адъютант  короля, генерал  Лазарь  Петрович,  указал  им  дверь  в  гардеробную  комнату,  где несчастные жертвы провели полтора часа в мучительной моральной агонии"...

Он разыскал  на обложке Лазаря Петровича,  "Ну,  еще бы! На  вид  самый почтенный  из  всех,  просто воплощение респектабельности!  Такие  и нужны." Затем внимательно  просмотрел фотографии, дело было интересное. Были комнаты с  опрокинутыми, изрубленными  стульями, длинный  тяжелый топор, гардеробный шкап с отворенными  дверцами, с торчавшими  платьями, окно, из которого было выброшено на  цветник  тело  Драги. --  "Тяжело  раненая королева вскочила с пола, рванулась к  этому окну и закричала.  Люди  слышали только один  крик, страшный, пронзительный  крик! Убийцы  бросились на нее". --  "Так, так, тон гуманно-сочувственный, а дальше верно будут гадости об этой самой Драге", --подумал он и радостно засмеялся, убедившись, что угадал.

   На другой фотографии был изображен  конак (журнал видимо  щеголял  этим словом).  Дворец  был  небольшой. "На  Зимний не  похож,  да там и охрана не такая". Он не сочувствовал этим заговорщикам, которые  убили одного  короля, чтобы тотчас посадить на его  место другого. Но многое в них  ему нравилось, хотя  социал-демократия не признавала террора. "Да, эти дали тон начавшемуся веку, а  никак не  то лондонское дурачье с кретином: рабочим. Не очень видно "заканчивается в истории период бурь". Он бросил журнал и  вернулся к своему плану действий на Съезде. Обдумывал, как шахматист, разные комбинации.

   Лучше  всего  было бы, конечно,  если б единоличным  редактором "Искры" стал он, а в Центральный Комитет вошли,  кроме него, еще три-четыре человека из его подручных. У него всегда были "окольничьи", -- люди, называвшиеся так потому, что на церемониях находились около московских царей. Но он знал, что это  на  Съезде  пройти   не  может.  "Начнется   вой:  "диктатура!".  Буду, разумеется, отрицать, с тремоло  в голосе,  а ла  Троцкий". Перебирал разных товарищей по Съезду. Почти все были люди незначительные. Многие были хорошие люди, но это  не  имело никакого значения. Моральными  качествами  людей  он интересовался  мало;  вдобавок,  так  называемый хороший  человек  не  очень отличался от так называемого дурного. В  своих 22 письмах (раз сам назвал их "бешеными")  осыпал   грубой   бранью  и  врагов,   и   единомышленников,  и полуединомышленников,  и  бывших  единомышленников, Струве называл  "Иудой", Чернова "скотиной", Радека "нахальным наглым дураком", Троцкого "шельмецом", "негодяем", "сим мерзавцем"; "подлейшим карьеристом";  говорил  о "трусливой измене" Плеханова,  о  "поганеньком, дрянненьком и  самодовольном лицемерии" Каутского,  о  "подлой  трусости"  своего друга  Богданова,  говорил даже  о "подлостях" Мартова, недавно ближайшего из друзей; его в душе до конца жизни считал  благородным  человеком и  даже  по-своему  "любил".  В  совокупности большая  часть  социал-демократов составляла его  партийное  хозяйство, и  к своему  хозяйству  он  относился заботливо, как  владелец к предприятию.  Из людей вообще, когда либо живших он боготворил Карла Маркса, которого никогда не  видел;  писал, что  в Маркса  влюблен  и ни одного  худого слова  о  нем спокойно не  выносит.  Позднее  в  Петербурге говорили,  будто он  "обожает" Максима  Горького,  --  бывший   Иегудиил   Хламида  очень  этим гордился.

Действительно,  в  своих  письмах  Ленин  не называл  его  ни  негодяем,  ни мерзавцем: назвал только  "теленком".  Как "политического деятеля" ни в грош его  не  ставил.  Книги же его  хвалил,  хотя  и  без горячности.  Как-то  в разговоре  с  ним,  "прищурив  глаза" (повидимому,  насмехаясь  над  творцом литературных  босяков),  восторгался  Львом  Толстым:  "Вот  это,  батенька, художник! И знаете, что еще  изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было".

   Разумеется, главную свою  задачу на Съезде он видел  в том, чтобы стать хозяином  партии. Соперников, в сущности, не  было.  "Плеханов  быть  главой партии  не  может. Он примадонна, слишком тщеславен, слишком rechthaberisch, всего боится и во всем колеблется. Пусть открывает Съезд, это с полным нашим удовольствием. Будет стоять на  трибуне в  длиннополом  наряде, конечно,  со скрещенными ручками, у него всегда  скрещенные  ручки, не то Наполеон, не то Чаадаев,  --  ох, надоело.  Будет сыпать  цитатами; и  тебе  Дидро,  и  тебе Ламеттри, и тебе Герцен". Никак не мог быть соперником и 23 Мартов. "Слишком щепетилен,  слишком нервен,  вечно  волнуется  так,  точно сейчас  упадет  в обморок, разве  вожди бывают  такие!" Об  Аксельроде или Засулич и  говорить серьезно  не  приходилось.  В последнее  время  в партии  начал  выдвигаться молодой  эмигрант  Лев  Бронштейн,  обычно подписывавшийся  "Н.  Троцкий". В обычае  было менять не только фамилии, но и имена.  Так было и в литературе. Алексей  Пешков уже прогремел в России  под  псевдонимом  Максима  Горького. Троцкий хлестко  писал, прекрасно говорил,  бросал чеканные  восклицания  не хуже, чем Плеханов, и явно старался выйти  в  вожди; однако у  него  не было армии, хотя  бы полагавшегося  минимума  из трех-четырех  человек.  Его  все терпеть не могли;  от него не просто веяло тщеславием, как  от Плеханова: он был  весь  воплощенное тщеславие.  "Мартов  ему  покровительствует  и  хочет провести его в Феклу. Никогда не пройдет. Георгий Валентинович наложит вето, уж он-то его совершенно не  выносит. И мне надоел  со своим  мефистофельским видом. Этот вид очень культивирует, особенно когда при деньжатах. А когда их нет, тотчас впадает в тоску"...

   -- Кончила!  -- радостно  объявила  Надежда Константиновна.  --  Теперь будем пить чай!

   -- Вот и хорошо.

   Она  достала  чайник, который всегда возила с  собой по разным странам, взглянула на  мужа  и на цыпочках вышла  из комнаты. Он  продолжал  думать о Съезде. Настоящая  борьба должна была произойти лишь в конце, при обсуждении устава,  при  выборах редакции  и Центрального Комитета.  Знал,  что до того депрессия  у него  совершенно пройдет.  Обычно ей  на  смену приходил период необычайной,  кипучей  деятельности.  В  сотый  раз  подсчитывал соотношение голосов.  Ему  было  известно,  что  многие  социал-демократы   в  России  с неудовольствием и с насмешками относятся  к тому, что называли "эмигрантской склокой", "сварой", "грызней".  Этих товарищей он  считал  уже  совершенными дураками: они  просто ничего  не  понимали.  Действительно вся  его жизнь  в эмиграции была оплошной "склокой". Ею заполнены и многочисленные темы его по форме 24 скучнейших произведений (у него  не было  литературного дарования). Но,  быть может, он -- и только он -- уже тогда  понимал, что  в этой склоке зародыш  больших исторических явлений: были  две партии, а для революции ему нужна была одна, -- разумеется под его единоличной и неограниченной властью: партия окольничьих.

                                                               --  Разрешили  вскипятить  воду и  дали  чашки,  --  сказала  Крупская, вернувшись с подносом. -- Тут  в Бельгии тоже пьют чай в чашках! Их  стаканы от кипятку и полопались бы. Ну, посмотрим твои покупки. Верно переплатил? И, пожалуйста,  не сердись, Володя, что я не  успела зашифровать в Женеве.  Это моя вина. Ты не сердишься?

                                                               -- Не сержусь -- рассеянно ответил он.

                                                               -- Письмо страшно важное! Отлично ты им написал.

                                                                 II

 

                                                               Аркадий  Васильевич   Рейхель  не  слишком  охотно  принял  предложение Ласточкиных  приехать  к  ним из  Парижа  в  Монте-Карло.  Ему  не  хотелось отрываться от работы в  Пастеровском институте и от привычных условий жизни. Люда решительно отказалась ехать с ним.

                                                               -- Нечего мне у них делать,  и вовсе я  им не нужна,  да  и  мне они не нужны.  И  зовут они меня, так  сказать, "за компанию" с  тобой, -- говорила она.

                                                               -- Мне неприятно вводить их в лишние расходы.

                                                               Рейхель жил на  средства  своего  двоюродного брата. Они  были  дружны. Ласточкин по природе был щедр,  а с  тех пор, как  разбогател, охотно  дарил деньги даже чужим  людям.  Ему казалось  совершенно  естественным,  что  его молодой кузен, талантливый биолог, еще нуждается в  его  помощи.  Спор между ними сводился  к тому, что  Аркадий  Васильевич соглашался  принимать только двести рублей в  месяц, а Дмитрий Анатольевич предлагал ему  гораздо больше. "Состязание в благородстве между  двумя сверх-джентльменами", -- иронически, как почти  всегда, говорила Людмила  Ивановна. Она  тоже  была  бескорыстна. Двухсот  рублей  было 25  вполне  достаточно при  их скромной жизни, но Люда находила, что спорить не стоит и даже несколько смешно: уж если брать деньги у Ласточкина  (это и ей  было не совсем приятно), то совершенно  все  равно, брать ли  двести или,  например, четыреста. Как  раз  две недели тому назад, перед  своим отъездом  из  Москвы  заграницу,  Дмитрий  Анатольевич  прислал экстренную сумму,  с очень  милым  и деликатным письмом: "...Надеюсь,  вы на меня не рассердитесь", --  писал он, -- "но ведь ты, Аркаша, не станешь меня уверять, будто  ты мог  кое-что  отложить  в запас.  И Тане и  мне  совестно отрывать  тебя от лаборатории, да уж очень нам  хочется  увидеть вас обоих в Монте-Карло, мы больше года не виделись, а в Париж мы на этот раз заехать не можем: и туда, и назад едем прямо через Вену. Умоляем вас, приезжайте,  хотя бы на две недели. К  тому же, ты ведь можешь рассматривать и эти деньги, как "долг",  уж если ты такой гордый чудак и не желаешь понять, что после жены и сестры ты  для  меня самый  близкий человек  на  свете. Когда  ты  через год вернешься  в  Москву, ты легко  найдешь хорошо оплачивающуюся работу. У  нас теперь  ученые институты растут  как  грибы.  Итак, приезжайте непременно  и телеграфируйте, на какой день приготовить для вас комнату".

                                                               Люда настояла на том, чтобы  Рейхель  принял приглашение. Она не  прочь была пожить две недели в Париже без него.

                                                               -- Как же я им объясню, что ты со мной не приехала?

                                                               -- Объясни  как  тебе угодно.  Можешь оказать,  что у меня очень  много работы перед партийным съездом в Брюсселе.

                                                               -- Это у них восторга не вызовет.

                                                               --  Я давно  примирилась  с  тяжкой мыслью,  что проживу  свой  век, не вызывая восторга у московских буржуа.

-- Если ты не поедешь, то надо вернуть Мите хоть половину его денег.

                                                               --  Деньги занимают  слишком много места в твоей психике. Но,  пожалуй, верни. Если же он не примет, то отдай мне для партии.

                                                               -- Партия занимает слишком много места в твоей психике.

                                                               -- Хорошо сравнение! Впрочем, делай как хочешь.

                                                               Вышел холодок, вероятно,  пятидесятый по счету в их  жизни за последний год. Ссоры не было, но  у обоих скользнула мысль, что было бы не так страшно и расстаться. У Рейхеля любовь и вообще не занимала большого  места в жизни, и он этим немного гордился.

                                                               В назначенный  для его  отъезда  день оба  встали очень рано. Умывшись, Аркадий Васильевич положил туалетные принадлежности в потертый, с оторванной ручкой, не  запиравшийся чемодан.  По выработанной  Людой конституции,  вещи всегда укладывал он. Все уложил с вечера. Так как поездка была "для отдыха", он взял с собой лишь немного книг, -- в  других случаях книги составляли его главный груз. Тем не менее туалетные  принадлежности еле  вошли, он с трудом стянул ремни.  Люда с досадой  смотрела  на  его  высокую,  нескладную, чуть сутуловатую фигуру, на  мыло,  зубную  щетку, эликсир, завернутые в газетную бумагу,  на чемодан, купленный в Москве на  толкучем рынке: все-таки  хорошо было бы иметь приличные  дорожные вещи, за которые  не было бы стыдно  перед носильщиками.

                                                               -- Если  ты не желаешь  казаться  оборванцем, то купи, наконец, хороший Мэдлеровский чемодан! -- нередко говорила она. Так провинциальные журналисты иногда  в  передовых  статьях писали:  "Если Англия не желает опуститься  до уровня второстепенной державы, то"... Аркадий Васильевич  так же мало  желал казаться оборванцем, как Англия опуститься до уровня второстепенной державы. Все  же он  хорошего  Мэдлеровского  чемодана  не  покупал,  -- "устроимся в Москве, станем на ноги, тогда и купим".

                                                               Люда провожала его на Лионский вокзал. Перед уходом из дому  простилась со своей кошкой Пусси, поцеловала ее и поговорила  с  ней на кошачьем языке. Рейхель только  вздыхал.  Эта  кошка  отравляла ему  жизнь, рвала и  пачкала мебель, вскакивала за обедом  на  стол,  интересовалась  его тетрадями.  Как всегда, они не рассчитали времени и приехали за полчаса до отхода поезда. 27

-- Я говорила тебе, что слишком рано едем! Что теперь здесь делать!

-- Напротив,  это  я говорил,  что слишком рано  едем. Но тебе  незачем оставаться на вокзале, поезжай домой или куда тебе нужно.

                                                               Она осталась, хотя знала, что разговаривать не о чем и незачем. Аркадий Васильевич  купил  билет третьего класса,  обстоятельно расспросил  в кассе, подан ли уже поезд и на каком пути  он стоит, затем для  верности  спросил о том же контролера при выходе,  еще у  кого-то  на  перроне,  прочел  надпись "Париж-Вентимилиа",  осведомился  у  кондуктора,   идет  ли   этот  вагон  в Монте-Карло без пересадки, и втащил чемодан в вагон. Люда шла за ним.

                                                               -- Кулька с провизией в сетку не клади, положи на скамейку, --  сказала она. -- Посидим на перроне, здесь душно.

                                                               -- А не стащат чемодана?

                                                               -- Хоть  бы какой-нибудь  дурак  нашелся, который  тоже  приехал  бы на вокзал за час.  Его  можно  было бы попросить,  чтобы он  присматривал. Нет, никто на твой драгоценный чемодан не польстится.

                                                               На перроне  они заняли места на скамейке.  Оба поглядывали на вагон, не выскочит ли вор с чемоданом. Рейхель с наслаждением закурил папиросу.

                                                               -- Первая из пяти, полагающихся по моему правилу в день.

                                                               --  У тебя на  все  правила!  Разве так нужно жить  человеку, да еще  в двадцать девять лет?

                                                               -- По-моему, именно  так,  и  в  двадцать  девять  лет, и  в  семьдесят девять... Все-таки Митя и Таня огорчатся и обидятся, что ты не приехала.

                                                               -- А я совершенно уверена, что не огорчатся и не обидятся. Твоя Татьяна Михайловна и не так жаждет меня видеть. Помимо прочего, я не жена -- просто, а  "гражданская". Это к ее герцогскому стилю  и  не идет,  они ведь в Москве теперь принадлежат  к  так называемому  "лучшему"  обществу. А  ей надо быть особенно осторожной, потому она еврейского происхождения, хотя и крещеная...

-- Их  общество  не  "так называемое",  а в самом деле 28  лучшее: цвет

московской интеллигенции. И в нем о происхождении никто не думает, -- сказал Рейхель без убеждения в голосе: он недолюбливал евреев.

-- Нет, к сожалению, думают везде, кроме нашего революционного круга.

-- Вспомнила, однако, именно ты, хотя ты принадлежишь к "революционному кругу".

                                                               -- Я, конечно, пошутила. Но Татьяну Михайловну я действительно не люблю и не понимаю, почему это надо скрывать? Как тебе должно быть давно известно,

я вообще привыкла называть вещи своими именами.

   --  На вокзальном  перроне  можно  и не  говорить  о  твоей глубочайшей философии жизни.

   --  А   в  гостях  у   Ласточкиных   я  чувствую  себя  как  свергнутый южно-американский  диктатор,  укрывшийся  в  чужом  посольстве:  может быть, хозяева мне и рады, а вернее, они желают, чтобы я  поскорее уехала.  Со всем тем, я ничего против них не имею. Дмитрий Анатольевич очень хороший человек, он в буржуазии белая ворона.

   -- То-то и есть, что ты всю буржуазию не любишь.

   -- Любить  и не  за что. Конечно,  есть исключения. Дмитрий Анатольевич хоть  понимает  очень многое, он из лучших  представителей  своего  класса и поэтому...

   -- Какой там класс! -- сказал Рейхель, не дослушав.

   --  Да,  да,  знаю, никаких  классов  нет, и  социологию вообще  кто-то выдумал, а есть только биология, -- сказала Люда пренебрежительно. -- Но вот что, если тебе там будет  приятно, то  посиди в Монте-Карло несколько лишних дней. Я все-таки и сама поехала бы, если  б не партийная работа. Так и скажи Дмитрию Анатольевичу, непременно скажи. Он  наверное много мог бы рассказать о настроениях  среди  московских рабочих.  Как  это  Татьяна  Михайловна  не заезжает на этот раз в Париж, к своему Ворту? -- насмешливо спросила Людмила Ивановна.  Она впрочем  и  сама,  несмотря  на скромные средства,  одевалась недурно.  Умела заказывать и покупать  все  недорого,  сама, без парикмахера завивала  волосы   щипцами  и  "притиралась"  (не  принято  было   говорить: "красилась"). На ней и теперь с утра, был 29 элегантный синий жакет с модной длинной расширявшейся  книзу  юбкой. Люда  говорила некоторым  знакомым, что "признает  и  абсолютную красоту,  и  условную  красивость". Впрочем, такими изречениями  не злоупотребляла. --  Смотри:  Джамбул! -- вдруг сказала она и радостно  закивала хорошо одетому  человеку,  вышедшему из  туннеля с  двумя молодыми  дамами  (Люда быстро-внимательно их  оглядела).  Этот человек тоже радостно  ей улыбнулся, снял шляпу и, что-то  сказав дамам, подошел  к Люде. Лицо у него было красивое  -- "из  тех, что называют породистыми,  а глаза и губы из тех, что называют страстными или чувственными. На лбу  следы  шрама. Что еще  за субъект?" --  с  неудовольствием  подумал Аркадий Васильевич. --Какая неожиданная встреча! Вы не знакомы: Рейхель. Джамбул.

   -- Очень приятно познакомиться. Я о вас  слышал... Да,  очень  приятная неожиданность.

   Он говорил  с кавказским акцентом. Его дамы окинули Людмилу Ивановну не очень  дружелюбным взглядом,  прошли дальше и  остановились  у выхода. -- Вы уезжаете?

   -- Нет, я его провожаю. Да наденьте же шляпу... Откуда вы?

   -- Из Фонтенбло... Что Ленин?

   "Значит,  и этот  из  их  компании",  --  с еще большим неудовольствием подумал Рейхель.

   -- Ильич? Ничего, все благополучно.

   --  Это нехорошо,  человек  не должен  жить  благополучно,  --  сказал, смеясь, Джамбул. -- Готовится к съезду?

   -- Готовится. А что вы? Получили мандат?

   -- Помилуйте, от кого? Но я все-таки приеду.

   -- Мы вам устроим совещательный голос.

-- Не надо мне никакого голоса. Не люблю трюков. Не люблю и голосовать. -- Ось лихо! У меня у самой будет только совещательный.

   --  Вы  другое дело...  У  вас  отличный  вид.  Еще похорошели.  И  так элегантны, -- сказал  он. Был всегда очень  вежлив и  подчеркнуто любезен  с дамами;  но любезность  точно бралась  им  в  какие-то  кавычки. Кое-кто  30 находил ее "нахальной". "Глаза у этой Люды красивые, хоть "ложно-страстные", -- определил Джамбул.

   -- Мерси. Меня обычно бранят товарищи за то, что я стараюсь не походить на чучело вроде Крупской. А вот вы одобряете. Долго ли пробудете в Париже?

-- Еще не знаю. Разрешите к вам зайти?

-- Буду искренно рада. Вы всегда так интересно рассказываете.

   Рейхель зевнул  демонстративно. Джамбул на  него  взглянул и простился, опять вежливо подняв шляпу над головой.

   --  Кто  такой?   --  спросил  Аркадий  Васильевич.  --  От  наружности впечатление: не дай Бог ночью встретиться в безлюдном месте.

   -- Ну, вот, ты так  всегда! Говоришь, что я не люблю  буржуазию,  а сам все   больше  ненавидишь   революционеров.  С   годами   ты  станешь  черным реакционером!..  Он  очень  мне  нравится.  Красивый,  правда?  И  вдобавок, геркулес,  хоть  только чуть выше  среднего роста. Интересный человек. О нем рассказывают  легенды!  Говорят, он с кем-то побратим!  Ты  знаешь, что  это такое? Один разрезывает у себя  руку, другой выпивает кровь, и с тех пор они братья до могилы!

   --  Я  не  знал,  что  этот  обычай  принят  у  марксистов,  --  сказал саркастически Рейхель. -- С кем же он побратим? С Лениным или с Плехановым?

--  Дурак! С  кем-то  на  Кавказе.  И еще  у  него,  кажется,  была там американская дуэль, если только люди не врут.

   -- Наверное, врут и с его же слов. Всех перевешать! -- сказал рассеянно Аркадий Васильевич.  Он  часто  ни  к  селу,  ни  к  городу  произносил  эти бессмысленные слова; впрочем, произносил их довольно мирно.

   -- Сейчас всех своими руками перевешаю.

   -- Как ты его назвала? Джамбул?

   -- Это, конечно, псевдоним. Он не  то осетин, не то ингуш, или что-то в этом  роде,  во всяком  случае,  мусульманин.  Обе  дамы  красивые.  Ведь  у мусульман разрешается многоженство?  --  спросила, смеясь, Люда. --  И какой учтивый, это у  нас  редкость...  Ну, вот, кричат "En voitures!" Садись поскорее. Я тебе  в кулек  положила  сандвичи,  пирожки, яблоки. С голоду не умрешь.  А то выброси кулек за окно  и пойди в  вагон ресторан, я непременно так сделала бы. Ну, счастливого пути, Аркаша!

   Они поцеловались.

   -- До свиданья,  милая. Пожалуйста, помни,  что,  несмотря на страдания пролетариата, надо  каждый день и  завтракать и обедать. Не  экономь на еде, лучше умори голодом проклятую кошку...

   -- Типун тебе на язык!

   --  "Нехай  вина  сказытся".  Говорю  в  подражание тебе.  Ты  такая же украинка, как я. Или как римский папа. Умоляю тебя, не работай  ни на кошку, ни на партию, нехай и вина сказытся.

   -- Отстань, нет мелких, -- сказала Люда. У нее тоже  были бессмысленные присказки. -- Как это я еще тебя терплю?

   -- Грозное "еще".

   -- Сердечный привет Дмитрию  Анатольевичу.  Так и быть, кланяйся  и его герцогине. И не забудь исполнить мою просьбу о Морозове.

   -- Исполню, но с проклятьями.

   Как  только  Рейхель  вошел в вагон,  Людмила  Ивановна  направилась  к выходу. Заключительной части  вокзального ритуала,  с  воздушными  поцелуями после отхода поезда, она не соблюдала. Своей быстрой  энергичной походкой --всегда казалось, что она бежит, -- прошла к киоску, купила газету, подумала, что возвращаться домой  не стоит, они жили  далеко, в меблированных комнатах около Пастеровского института, а  часа  через  полтора у  нее было назначено деловое свидание в центре города. "Разве выпить здесь чашку кофе?".

   В  кофейне она  просмотрела  газетные  заголовки,  большие  и малые.  О предстоявшем  в   Брюсселе  съезде  русских   социал-демократов   нигде   не упоминалось. "Разумеется!  Если б еще мы были  жоресистами, тогда  все 32 же писали бы. Но  мы  настоящие революционеры, а они о революции думают  как  о прошлогоднем снеге".

   К ней подошел котенок. Люда ахнула от восторга и заговорила по-кошачьи: "Бозе мой,  Бозе мой, мы  такие  симпатицные, мы хотели бы выпить  молоцка!" Вылила остаток молока на пол, котенок слизнул и ушел. Она обиделась. "Пора и мне уходить. Взять с собой газету? Не стоит. Пусть лучше гарсон прочтет, ему и  это будет  полезно для  развития классового  сознания.  К  какому  классу принадлежат гарсоны?.. Аркаша верно уже погрузился в свой ученый хлам"...

Она  еще  называла  его  "Аркашей";  в третьем лице,  в  разговорах  со знакомыми, говорила  "Рейхель". "Неподходящее было  дело",  -- думала  Люда, разумея  их  связь,  длившуюся  уже  более  двух  лет.  Думала, однако,  без сожаления: вообще над своими поступками размышляла недолго  и  почти никогда ни о чем  не сожалела. "Сошлись, ну и  сошлись. Он верно про  себя имеет для этого какое-нибудь  физиологическое объяснение:  тогда очень  долго не  имел женщин, что ли? Можно и разойтись. Я отлично сделала, что отказалась пойти с ним в мэрию.<">

   Людмила Ивановна с самого  начала сказала Рейхелю, что стоит за  полную свободу. -- "Это, кажется,  проповедует ваша товарищ Коллонтай... Как кстати о ней говорить: "ваша товарищ" или "ваш товарищ"? -- "Мне все равно, кто что проповедует!  Я живу своим умом. И  ничего нет  остроумного в насмешках  над словом  товарищ!"  -- "Да  я нисколько и не насмехаюсь. Товарищи есть даже у министров.  Я  впрочем,  никогда  не  понимал,  как  это  цари  ввели  такой фамильярный чин. "Виц" был гораздо естественнее". -- Хорошо, но, возвращаясь к делу, я тебя честно предупреждаю: если ты мне надоешь, то"... -- "А почему тебе не сказать: "если я  тебе надоем, то"? -- "Совершенно верно. То в обоих случаях  мы  миролюбиво  расстанемся".  Теперь  думала,  что  Рейхель  очень порядочный человек, но слишком сухой и  скучный. "Не умный и не глупый". Ну, пусть поживет по-буржуазному и немного отдохнет от моих обедов, с герцогиней Ласточкиной, n?e  Kremenetzky. Люда  уверяла, что  умеет готовить  только бифштекс  и  самую  простую  из  тридцати  французских яичниц.  --  "Да  еще теоретически  знаю,  как варят борщ", --  говорила  она знакомым, -- "но  он требует   много   времени,  а  Рейхель   не  замечает,  что   ест.   Надежда Константиновна стряпает не лучше меня и за обедом вдобавок изрекает глубокие истины.  Недаром Ильич любит  пообедать в ресторанчике  и  тогда  становится очарователен". Она обожала Ленина и недолюбливала Крупскую.

     Аркадий  Васильевич  в самом  деле  тотчас  углубился в книгу  научного журнала. Мысленно подверг критике каждое положение работы известного ученого и   признал  ее  неубедительной.  Радостно  подумал  о   своем   собственном исследовании.  Оно  шло  прекрасно. "Верно вызовет шум. Но  получить кафедру будет  все-же не так  легко,  как  говорит Митя. Он просто  этого не  знает. Конечно, скажут: "Нет, молод, пусть поработает лаборантом". Идти в лаборанты ему  очень не хотелось.  "Разве  Митя  действительно  достанет  деньги и  на институт?  Вот  было  бы хорошо! Но  и  тогда верно  скажут, что  молод!"  В последний  год единственным его желанием было стать  директором лаборатории, совершенно самостоятельным во всех отношениях. Главным препятствием была его молодость. "Дадут тогда, когда силы, творческие способности  уменьшатся. Как глупо, как нелепо!"

     На  соседей  по  вагону  он  еле  взглянул. У  него  была  особенность: запоминал чужие лица  только  после довольно продолжительного  знакомства, а случайных  знакомых  никогда при новой встрече  не узнавал.  Этот физический недостаток его огорчал, и он старался развивать свою зрительную память. Люда часто называла его пренебрежительно  "гелертером", и это его раздражало. "Ну да, если человек занимается наукой и не интересуется социал-демократическими съездами и бабьими финтифлюшками, то значит "гелертер"!  На самом  деле даже непохоже. Меня действительно не интересуют средние  люди, но только средние. Когда  я был в  университете, мне  хотелось написать монографию о Роджере Бэконе. Даже материалы  стал  изучать", -- сказал он как-то  Люде. -- "А кто такой Роджер  Бэкон? Спрошу Ильича, что он думает о Роджере  Бэконе". -- "Да твой  Ильич, может быть,  о  нем сам  не слышал.  Ты у меня спросила  бы,  я рассказал бы тебе в свободное время". -- "Ильич не слышал! Нет вещи, которой Ильич не знал бы. И уж извини, его мнение меня интересует больше, чем твое". -- "В этом я ни минуты и  не сомневался!"  --  Это было их  общее выражение, всегда произносившееся обоими с некоторым вызовом.

     Соседи  мешали  ему  сосредоточиться на  ученой  работе.  Всего  больше раздражал его пассажир,  спавший против  него  со странно заложенными позади головы руками. "Нормальный человек так спать  не  может, да и незачем  утром спать.  И ноги  он  вытянул  довольно бесцеремонно,  точно я  не существую". Кто-то в отделении достал из мешочка  еду, другие оживились и  сделали то же самое. Рейхель отложил журнал и  развернул свой кулек. "Позаботилась Люда!.. Собственно я  ничего  не  могу поставить  ей  в  вину,  кроме  ее  проклятой революционности.  Но я знал, что она революционерка, следовательно,  не могу упрекать  ее  и  в  этом. До  сих  пор  не могу понять,  зачем  я  ей  тогда понадобился. Мало ли у них этаких  Джамбулов. Впрочем, не хорошо так думать, это не  по джентльменски". Он выбросил за окно пустой кулек, опять с досадой взглянул на спящего человека и углубился в журнал.

                 III

 

     На вокзале в Монте-Карло поздно вечером его встретил Ласточкин. Татьяна Михайловна была не совсем здорова.

     ...-- Нет, решительно ничего  серьезного, просто  немного простужена. У нас  здесь  были  и  холодные  дни,  погода  все  менялась,   а  Таня  легко простуживается. Сейчас ее увидишь,  она  нас ждет.  Ну,  как ты?  Вид у тебя усталый. Переработался? За год ты еще похудел. Брал бы пример с меня.

-- Да, ты немного полнеешь. Ты стал еще  больше 35 похож на Герцена, --сказал Аркадий Васильевич. -- Люда шлет сердечный привет вам обоим.

-- Не говори мне о Люде, я не хочу о ней слышать! Какое безобразие, что она не приехала!  Что это  за довод,  будто она очень  занята! Мы ее  год не видели.

-- Скоро мы вернемся в Москву.

--  Да,  но  это  не  резон.  Так  хорошо  провели  бы  с  ней  время в Монте-Карло... Хорош и ты! Приехал в третьем классе! Просто беда с вами... У тебя нет ничего в багажном вагоне?

--  Ничего нет,  я приехал  налегке.  В  этом  чемодане  только  белье, перемена  платья  и  смокинг. Я  ведь знаю, что  в вашей  гостинице  смокинг необходим.

-- Совершенно  необходим. А из  за  этого  третьего класса ты опоздал к обеду. Мы и  то удивились, узнав,  что  ты  приезжаешь поздно  вечером, есть лучшие поезда. ...Porteur! -- закричал Димитрий Анатольевич.

-- Собственно и носильщик не нужен. Мой чемодан не тяжелый, легкий.

-- Быть может, ты хочешь пешком тащить чемодан и в гостиницу? Всегда ты был чудаком и останешься им до седых волос... Не  спрашиваю  тебя о  работе, знаю, что она идет прекрасно. Ты будущий наш Пастер!

-- Не произноси всуе имя Пастера, -- сказал Рейхель, впрочем довольный. Как всегда бывает при первой встрече после  долгой  разлуки,  он не  находил предмета для разговора. -- А как твое здоровье? Что одышка?

-- Пока очень легкая. Верно, слишком много ем и  пью. Ты не можешь себе представить, что творилось в Москве особенно в пору праздников! На Новый год мы помимо того, что должны  были разослать сотни поздравительных карточек  и десятки подарков, еще...

-- На редкость  нелепый обычай! Я  никому карточек  не  посылаю. Только даром люди тратят время и причиняют знакомым неприятность.

-- Совершенно с тобой согласен, но не я этот обычай выдумал... А помимо этого, завтраки, обеды, ужины следовали один за другим -- и какие!  Мой врач 36 уже грозит, что летом сошлет меня в Мариенбад!.. Вот извозчик, садись...

-- А отчего вы не взяли с собой Нину? -- спросил в коляске Рейхель.

--  Ни  за что не  хотела  поехать. Знаешь,  она теперь  погрузилась  в архитектуру.

--  Да,  ты  писал.  Странное занятие  для  женщины! Если  б  ты  хотел выстроить себе дом, поручил ли бы ты это дело даме? Но чем же ей архитектура мешала поехать с вами?

Вот, поди-ж ты, мешала! -- ответил  весело Ласточкин. --  Теперь  на Воздвиженке  строится великолепное палаццо...  Нет, не палаццо, а  "палаты". Они  у  нас все,  и  купцы  и  аристократия,  помешались на  русском  стиле. Архитектор с немецкой фамилией  строит...  Как  по немецки "палаты"? Скажем, "палатен",  "echt  Russisch".  Я   ей   выхлопотал  разрешение   следить  за постройкой.  Нина очень увлечена и проводит там целые дни.  -- Он  знал, что его  сестра  не поехала  с ними заграницу не поэтому: просто  не  хотела  им мешать и вводить их в расходы. "Так же щепетильна, как Аркадий. Оба чудаки", -- подумал он, хотя и сам на их месте поступал бы  точно так же. -- А отчего женщине не  быть  архитектором? Не  бойся, я  не  произнесу тирады в  защиту женского  равноправия и  не сошлюсь  на  Софью Ковалевскую.  Но я  очень рад увлечению Нины.  Это  гораздо лучше, чем ждать,  пока какой-нибудь  холостяк удостоит ее внимания.  Мне всегда  было жаль девушек,  у которых нет другого дела, как ждать появления жениха и тщательно это скрывать. Или, еще, гораздо хуже, смотреть, как для нее травят жениха родные.

-- Да, ты  прав,  -- сказал Рейхель. --  Какое  прекрасное место  Монте Карло! И какой воздух!.. Этот сад, кажется, прозван "Садом самоубийц"? Здесь будто  бы  кончают  с собой  люди, проигравшиеся в притоне?  -- спросил  он. Ласточкин поморщился.

-- Вероятно, такие случаи  очень редки. Никогда не мог  понять,  почему люди  кончают с собой. Жизнь  37  так прекрасна! Да еще  расставаться  с ней только потому, что не стало денег! Их очень легко наживать.

-- Ну, не очень легко.

-- Ты просто не  пробовал. Если я вдруг  потеряю  состояние, которого у меня  десять лет тому назад  и не  было, то я вздохну, сообщу Тане, она тоже вздохнет,  а  вечером  пойдем в оперу, особенно если будут "Мейстерзингеры", это наша любимая, от  нее веет  радостью жизни. А на следующее же утро опять примусь за работу, и думаю, что скоро у меня опять появятся деньги. Впрочем, не сочти это за хвастовство или за излишнюю самоуверенность.

               -- Ты  "победитель  жизни", как, кажется, пишут романисты. Я уверен, ты со  временем  станешь  одним  из богатейших людей России,  -- сказал Аркадий Васильевич. Он был лишь немногим более завистлив, чем другие люди; завидовал только  прославившимся  биологам  и  не  завидовал  богачам; но  в  тоне его скользнуло что-то неприятное. Ласточкин на него взглянул.

               --  На  это  пока очень непохоже, --  смеясь, сказал он.  --  Вот  мы и приехали.

               Татьяна  Михайловна ждала их  в  салоне роскошного номера.  Ей было еще далеко  до того возраста, когда человек  уже не  может быть вполне здоровым, когда люди начинают подумывать, от  чего умрут,  начинают соблюдать  режим и следить даже  за чужими болезнями.  Но вид у нее  был очень утомленный.  Как всегда, она  была  хорошо и  просто одета. Рейхель  постарался запомнить  ее пенюар:   "Люда  будет  спрашивать.  И  ни   под  какую  герцогиню  Таня  не подделывается.  Ей  от  природы  свойственна   редкая  благожелательность  к людям<">, -- думал  Аркадий Васильевич  с недоумением: он сам был совершенно лишен этого  свойства. --  "Никогда никому, ни  одного неприятного слова  не говорит". Это было  верно. Самой основной чертой в  Татьяне Михайловне была, как шутил ее  муж, ее  редкая "лойяльность": "никогда, например, не забывает хотя бы небольшой услуги, оказанной ей  людьми, и  уж  этим людям  верна  до гроба".

               Она расспрашивала Рейхеля об его работе, об их 38 жизни в Париже, мягко попеняла,  что он не  привез  с собой  жену.  "Моя  работа  ее совершенно не интересует, Люду она не любит, между тем она очень правдива. Странно".

               --  Привезли с  собой  "талисман", Таня,  --  сказал  он, показывая  на фотографию  Дмитрия  Анатольевича,  стоявшую  на  столике  в  углу.  Татьяна Михайловна  засмеялась. Она обожала мужа. У них детей не было. Рейхель знал, что это было единственное горе их жизни. Это тоже очень его удивляло.

               -- Привезла, хотя  оригинал находится тут же... Должно  быть, вы  очень проголодались, Аркадий? Хотите, мы  закажем ужин сюда в номер, чтобы  вам не переодеваться, --  сказала она, скользнув взглядом по его потертому пиджачку с засыпанным перхотью воротничком.

               -- Какой  там ужин! Я  в вагоне  очень плотно поел, Люда мне  отпустила всего точно на полк солдат. Но вы не бойтесь, Таня, у меня есть смокинг, и я завтра же  его к  обеду надену.  Правда,  не очень элегантный. Я его купил в "Бон-Марше" готовым за сто франков. Спешно понадобился для парадного обеда.

Ласточкин благодушно улыбался.  "Аркаша всегда говорит такие вещи точно с вызовом!" Рейхель помнил, что еще в ту пору, когда они оба были бедны и он покупал  подержанное  платье,  его  старший  кузен  заказал себе  костюм  за тридцать  пять  рублей  "из настоящего английского  материала",  -- об  этом почтительно  говорили  в  их  городке.  Теперь Дмитрий Анатольевич  одевался превосходно.  В Петербурге заказывал костюмы  у  Сарра, а в  последние  годы кое-что  заказывал  в  Лондоне   у  Пуля,  к  которому  получил  необходимую рекомендацию.  Он  умел хорошо  носить  даже  сюртук,  самый безобразный  из костюмов.

               Улыбалась и Татьяна Михайловна.

               -- Узнаю вас, Аркадий. Когда вы вернетесь в Москву, мы вами займемся. У нас и ученые хорошо  одеваются. "Быть  можно  дельным  человеком  и думать о красе ногтей"... Но что же вы будете теперь делать, друзья мои? Не сидеть же вам весь вечер  с бедной  больной...  Нет, нет, я этого не потерплю. Разве пойдете в Казино? Не пугайтесь, играть совершенно  не обязательно. Но  и там нужен смокинг.

               --  Со мной пустят  и без  смокинга. Меня уже знают, достаточно оставил тут  денег!  --  сказал Ласточкин. --  Так ты решительно  не пойдешь с нами, Танечка?

               -- Нет,  поздно,  я  лягу,  немного болит голова. Аркадий извинит меня, завтра обо всем как следует поговорим.

                                                                                                                                                               ___

               --  Ну,  что,  как  тебе  нравится  этот  притон?  --  спросил  Дмитрий Анатольевич, когда они,  походив по раззолоченным залам, уселись за столик в кофейне. Рейхель предпочел бы вернуться в гостиницу и тотчас лечь спать: был утомлен дорогой и привык ложиться рано. Но ему казалось, что его двоюродному брату очень хочется  поговорить.  "Вероятно, об умном. В  Москве Митя  имеет репутацию "прекрасного передового оратора". Ох, недорого стоят все  их легко приобретаемые общественные ярлычки".

--  Да я  здесь  раз  был два года тому назад.  Разумеется,  ни  одного сантима тут  не оставил. Не понимаю этого удовольствия.  Эти груды золота на столах, эти искаженные лица игроков,  которые старательно делают вид,  будто им, при их  богатстве, совершенно все равно. Неужели и ты, Митя, здесь много проиграл?

-- Нет, не очень много. А если говорить правду, то в Москве теперь идет гораздо  более крупная  игра,  чем в Монте Карло. Один из Морозовых,  Михаил Абрамович,  в   одну  ночь  проиграл  миллион  рублей  табачному  фабриканту Бостанжогло.

-- Миллион рублей!

-- Так точно. Ты не можешь себе представить, что такое нынешняя Россия. Мы  все читали о  разных Клондайках и Трансваалях, где  люди быстро наживали огромные состояния. Так  вот, наша милая  старая Москва теперь почище всяких Клондайков.  Наши  богачи  и  живут  так, как  американские миллиардеры:  по телеграфу,  не глядя,  покупают имения, виллы,  чуть  ли  не  40  заказывают экстренные поезда или  отдельные  вагоны. Это глупо,  но наряду  с этим  они делают и очень хорошие, полезные дела.

Он заказал напитки  и  стал с увлечением рассказывать о Москве, о росте русской  промышленности,  о  создающихся  громадных  богатствах,  о  больших частных  пожертвованиях.  Говорил он так  хорошо,  что и  Аркадий Васильевич заслушался,  хотя мало интересовался  ростом русской промышленности.  "Очень способный  человек Митя,  даже  талантливый,  но  тоже  кое в чем  странный. Грюндер? Нет, какой он грюндер? Скорее поэт", -- подумал Рейхель, у которого поэт  был  едва  ли лучше "грюндера". Он впрочем  любил  своего  двоюродного брата; любил бы еще больше, если б не был вынужден жить на его деньги. -- "И манера  речи у  него  необычная, уж  очень  всех и все  уважает",  --  думал Рейхель,  почему-то  вспомнив  одного  своего собрата,  который  никогда  не говорил "ГЕте" или "Леонардо да Винчи", а всегда "великий ГЕте", "гениальный Леонардо  да  Винчи",   и   даже  современников  называл  и   за  глаза   по имени-отчеству: не "Мечников", а непременно "Илья Ильич Мечников".

-- В  известном анекдоте об Англии, -- сказал  Дмитрий  Анатольевич, --британского   помещика  иностранцы  спрашивают,   почему   в  Англии   такие превосходные  луга, площадки для игр, для  цветов. -- "Это очень просто", --отвечает  помещик. -- "Надо только ухаживать за ними  семьсот лет". Кажется, все восторгаются  этим ответом. А  я удивляюсь: хорошо было бы человечество, если б ему  нужно было семьсот лет для устройства хороших лужаек и площадок! У нас  теперь все создается со сказочной быстротой и тем не менее с любовью, со знанием  дела,  с  размахом.  Через  четверть  века  Россия  будет  самой процветающей  страной мира!  -- говорил Ласточкин. -- Что было бы  с ней уже теперь, если  б  была  конституция, хотя  бы  куцая!  Но  она  скоро  будет. Самодержавие  идет  к концу. Конечно,  теперь  промышленники  первенствующее сословие России, а никак не дворянство,  не понемногу  исчезающий  помещичий класс, на который самодержавие опиралось. Ты улыбаешься?

          --  Признаюсь, я  не  умею думать  в  категориях  сословий.  По  моему, "первенствующее  сословие"  это  интеллигенция,  какова  бы  она ни была  по паспорту.

          -- В  этом,  конечно,  большая доля  правды, но  интеллигенция  была бы бессильна  без мощи торгово-промышленного  капитала.  Он  ее  поддерживает и выдвигает.  Да он  с  ней и  сливается.  Вот  ты  мечтаешь  о  биологическом институте в  Москве.  Я  чрезвычайно  этому  сочувствую  и  сделаю  все  для осуществления этого дела. Но кто даст деньги? Не правительство, оно не очень этим  занято. Деньги дадут именно московские  богачи и без  всякой для  себя выгоды. Просто  из  любви к культуре и по сознанию общественного долга. Пора перестать судить о них по пьесам Островского или  Сумбатова.  Поверь мне,  я ведь их знаю лучше,  чем писатели: я с ними  годами работаю. Между ними есть истинно культурные  люди. Я ничего  не  идеализирую. Есть тут, как  везде, и снобизм, и  тщеславие, и соперничество купеческих династий,  все это  так. У бояр было местничество, в маленькой степени оно есть и у нынешних тузов, они твердо  помнят,  кто  когда  вышел  в  большие  люди,  просто  Рюриковичи  и Гедиминовичи! Но  главное  их  соревнование теперь, к счастью,  в культурных делах. Первые из всех, кажется, Морозовы. Ты о Савве Тимофеевиче слышал?

   -- Не только слышал, но даже хотел о нем с тобой поговорить.

   --  Ты думаешь,  что  именно  к  нему надо обратиться  за деньгами  для института? Это так. Я  именно его имею в виду, по  крайней  мере для почина. Видишь  ли, на  него  может  подействовать  большое общеизвестное имя. Уж он такой человек. На славу падок. Был необыкновенно увлечен Максимом Горьким... Ты как к нему относишься?

   --  К  Горькому? Никак. Да я  почти ничего из его  шедевров не читал  и читать не  буду.  Не удивляйся. Я не прочел и четверти произведений ГЕте, не все прочел  у  Вирхова,  у Клод-Бернара, так стану  ли я  тратить  время  на сокровища Горького?

   --  О нем и о  Савве Морозове  теперь больше всего  и  говорят у  нас в Москве.

   -- Это  делает Москве  большую  честь. Что-ж, Люда находит, что Горький много выше Льва Толстого. Как же, ведь Горький -- наш! Дальше она несет свою обычную  ерунду  о пролетариате  и  о классовой  борьбе...  Впрочем, я  и  к Толстому, которого  ты  боготворишь,  отношусь  довольно  равнодушно.  Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели,  адская скука.  А что он несет о науке! Уши вянут!

   -- Тебе видно чувство благоговения  вообще  не свойственно!  Толстой --величайшая  национальная  гордость,  а  ты  его  ругаешь!  Неужели  тебе  не совестно?

   --  Нет, не совестно...  А  как  продается  твоя  брошюра "Промышленный потенциал Донецкого бассейна"?

   --  Да это и не брошюра, просто доклад, который я не так давно прочел и даже   не  собирался   печатать.  Приятель-экономист   без   меня  предложил издательству, где он сам печатается. Недавно он мне с огорченьем сказал, что продается  неважно, --  ответил Дмитрий Анатольевич. "Едва  ли один писатель очень огорчается от  того, что неважно продаются книги другого писателя", --подумал  Рейхель.  Ласточкин  немного  помолчал.  --  Митя,  можно  с  тобой поговорить о твоих интимных делах?

   -- Пожалуйста.

   -- Скажу тебе правду, ни Таня, ни я не понимаем, почему  вы  с Людой до сих пор  не узаконили отношений. Ведь  могут быть осложнения, особенно когда будут дети.

   --  Люда не  хочет детей. И не хочет законного  брака. Говорит, что она против вечных отношений и отнюдь не уверена, что наши с ней отношения вечны.

-- Не может быть!

   -- Так она говорит, и я с ней готов согласиться.

   -- Как странно! Но ведь ты ее любишь?

   -- Конечно, люблю, -- сказал Рейхель холодно.

   --  Еще  раз  прости,  что  я об этом заговорил...  Так  возвращаюсь  к Морозову. На  него, по моему, подействовало бы  имя Мечникова. Ведь ты с ним хорош?

-- С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке.

   -- Ого! Не одного направления? Так  направления есть и  в биологии? И у тебя уже  есть в ней  направление? Это отлично. Но как ты думаешь,  если б в Москве  создался  институт, Мечников  согласился ли бы вернуться в  Россию и стать его главой?

   -- Не думаю.  Он слишком связан с  Парижем,  с Пастеровским институтом. Впрочем, я  не знаю,  --  сказал  Аркадий  Васильевич, нахмурившись. Старший кузен смотрел на него с  благодушным недоумением. "Неужели Аркаша  надеется, что он сам в свои годы может стать директором?"

   -- Ты мог бы быть его помощником  или заведующим одним из отделений, --поспешно сказал он.

-- Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт. -- Что же другое?

   --  Видишь ли, заграницей  известно,  что  Савва  Морозов дает  большие деньги и на политические дела...

   --  Действительно  дает.  Сколько  с него  перебрал на  это  Горький, и сказать  тебе  не  могу.  Притом на политические  дела  разного направления. Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он дает  деньги и либералам, и социалистам всех оттенков.  Между нами говоря, я думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься?

   --  Я  совершенно   не  интересуюсь,   но  Люда,   как  тебе  известно, интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро состоится какой-то съезд,  и  Люда надеется, что  во  главе партии станет ее вождь, некий Ленин.

-- Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек.

-- Люда просто  на  него  молится  и всегда о  нем  рассказывает разные чудеса, мне  и слушать надоело. Ты  впрочем  и сам сочувствуешь социалистам. Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому,  чтобы этот Савва дал партии деньги?

-- Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина.

-- И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист?

-- "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю, что в учении  социалистов есть немалая  доля правды. Я и сам, случается, даю им деньги.  Знаю,  что в этом  есть доля  смешного. "В Европе сапожник, чтоб барином стать, -- Бунтует, понятное дело. -- У нас революцию  сделала знать, -- В  сапожники, что-ль, захотела".  Ты скажешь, какая  же  мы знать?  И  ты будешь прав. Твой отец  был аптекарем,  а мой бухгалтером. Вот и  еще довод, чтобы  помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, -- сказал Ласточкин и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. -- Но я дал себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все у нас отнять, но...

   -- Не у "нас": у меня ничего нет.

   -- Но шансов у них на это  немного.  В их партию, конечно, я  не пойду, хотя  бы потому,  что во  многом с  ними расхожусь, и потому, что это не мое призвание.  Я здесь читал их  газетки без  малейшего восторга.  Уж если мы с тобой об этом разговорились, то  добавлю, что как люди, просто как люди, они в большинстве мне не симпатичны.  Это не только  мое  наблюдение. Ты знаешь, как умна Таня. Она  моя жена,  я могу  быть к  ней пристрастен, но  я говорю искренно.  Она  и  умом,  и своей  "добротой  по  убеждению" -- не знаю, как определить эту ее черту иначе, -- замечает очень, очень многое.

   -- Она прекрасная женщина.

   --  "Прекрасная женщина",  -- повторил  Ласточкин,  видимо  недовольный таким определеньем. --  Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем это?"  --  подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу рублей в год, теперь проживаем  около  сорока  тысяч, и хоть бы  что  в  ней изменилось! Но во всем, во  всем она постоянно меня изумляет, особенно своим простым, разумным  подходом  к  жизни,  тонкостью  и  "незаметностью"  своих суждений  о  людях.  Если   есть  женщина,  совершенно  не  желающая   ничем "блестеть", то это  именно она.  Между тем,  она  умнее  множества блестящих женщин.

   -- Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами.

   --  Ну, уж  это  слишком, --  сказал с  некоторым  недоуменьем  Дмитрий Анатольевич. -- Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь часто   бываем  в   самых  разных   слоях  общества.   Зовут  нас  иногда  в аристократические  салоны,   часто   бываем  и   в   обществе  левых   наших интеллигентов,  настроенных почти революционно или даже вполне революционно. И Таня как-то  мне сказала: "Разумеется, хорошие и  плохие люди  есть везде, это  общее   место,   но   мне   кажется,  что  всего  больше   симпатичных, привлекательных людей теперь именно  в орде либеральной  русской  буржуазии: она добра именно от своей удачливости".

   --  Ты однако  только  что говорил об  ее  снобизме  и местничестве, --сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", -- подумал он.

   --  Где этого  нет? Есть  и у  левой  интеллигенции.  Все  познается по сравнению. Буржуазия и  жертвует больше,  чем все другие. Разумеется, я хочу сказать, больше пропорционально.

   -- По моему, ты себе несколько противоречишь.

     --  Может  быть.  Ты  кстати видел  ли  людей, которые  себе никогда не противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне"  у  нас были, "кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах, как  жаль, что  Люда не 46  приехала, --  сказал он со  вздохом, --  я с ней поспорил  бы.  Разумеется,  я  не отказываюсь  исполнить ее  желание. Однако нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и  о биологическом институте и о деньгах на социал-демократическую партию. -- Тогда, разумеется, проси об институте.

--  Ясное дело.  Но  я  не  могу  отказать Люде. Знаешь  что,  у  Саввы

Тимофеевича есть  молодой  племянник, некий  Шмидт, уж не  знаю,  как  в  их ультра-русскую семью попал  человек  с немецкой  фамилией. Этот  Шмидт самый настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат, как Морозовы, но все-таки деньги у него  большие и он  их раздает щедро. Я с ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья эти  Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к  нему,  не знаю,  почему, очень большая симпатия, мне  даже самому  совестно:  ведь,  в конце  концов, независимо  от его достоинств, главная его сила в огромном богатстве. Если б он был беден, люди им интересовались бы неизмеримо меньше.

   -- Даже совсем не интересовались бы, -- вставил Рейхель.

   -- Он очень странный человек. Вот ты упомянул о  самоубийцах,  -- опять поморщившись, сказал Ласточкин. -- Близкие к нему люди рассказывали мне, что самоубийство у него любимая тема разговора!

   -- У Морозова-то? Значит, он с жиру бесится.

   -- В нем есть потемкинское начало. Я где-то читал, будто князь Потемкин однажды за ужином  сказал что-то вроде  следующего: "Все у меня есть!  Хотел иметь миллионы -- имею! Хотел иметь великолепные дворцы -- имею! Хотел иметь сильных  мира у моих ног -- имею! Все имею!" Сказал -- и вдруг с яростью и с отчаяньем рванул со стола скатерть с драгоценной посудой, разбились фарфор и хрусталь! Так и  Морозов имеет решительно все  и, в отличие от Потемкина, от рождения.  Должность князя Таврического была все же не синекура, -- сказал с усмешкой  Дмитрий Анатольевич, --  а Савва  Тимофеевич только  дал себе труд родиться  сыном,  внуком,  правнуком богачей. 47 Ну,  хорошо,  бросим это... Скажи, а Люда не влопается в историю? Ты  говоришь, съезд. На нем могут быть и секретные агенты полиции. Вдруг ее арестуют на границе, когда вы вернетесь в Россию, а? Стоит ли рисковать?

   -- Я  ей все это говорил  сто раз. Но Люда упряма  как  осел, -- сказал Рейхель. Дмитрий Анатольевич поморщился.

   -- Правда, волка бояться  -- в лес не  ходить. Но с твоей точки зрения, политика вообще ерунда, ведь так? Ты мне когда-то говорил,  что единственное важное дело в жизни это биология и что величайший в мире человек -- Пастер.

-- И правду говорил. То есть настоящий Пастер, а не  католик с мистикой и метафизикой. А по твоему, кто величайший?

   -- Не знаю. Но  не беспокойся, я  не отвечу:  Савва Морозов,  -- весело сказал Ласточкин.

   -- И на том спасибо.

   -- Разве ответишь на такой вопрос в одной фразе?.. Недалеко отсюда есть площадь,  с которой Сантос-Дюмон недавно совершил свой  знаменитый полет. Он продержался в воздухе почти две минуты!

   -- Так он, что-ли великий человек? Это просто акробатия.

   -- Не говори! Это зародыш чего-то очень большого. Я читал его интервью. Он взял себе девиз из Камоэнса: "Por mares nunca d'antes navigata". Кажется, так? Я по части литературы швах, хотя стараюсь следить.

   -- Я и не стараюсь. А что это значит?

   -- "Плыть по морям, по которым никто еще никогда не плавал". Прекрасный девиз, так надо бы и всем нам, грешным.

   Он заговорил о воздухоплаваньи, с еще большим увлечением,  чем прежде о хозяйственном росте России. Рейхель слушал теперь несколько недоверчиво.

   --  Если б  я  был  очень  богат,  то  попытался бы  создать  в  России воздухоплавательную промышленность!

   -- Очень уж ты  увлекаешься, Митя, --  сказал Аркадий  Васильевич. -- А что, кстати, твоя пишущая машинка?

   Ласточкин вздохнул. Он был по образованию инженер-механик и составлял в свободное время проект пишущей машины, с русским  и  латинским шрифтами,  --первой русской пишущей машины, которой в честолюбивые минуты хотел дать свое имя.

   -- Подвигается,  но уж  очень  медленно,  у  меня  так мало времени, --ответил он и учтиво-холодно поклонился появившемуся  на пороге кофейни очень элегантному, красивому  человеку. Тот, чуть прищурившись, наклонил голову и, окинув кофейню взглядом, вышел.

   --  Кто  это?  --  спросил  Аркадий  Васильевич.  -- Не  сам  ли  принц монакский? Уж очень королевский вид.

   --  Не  принц,  но  граф.   Это  австрийский  дипломат,  с  которым  мы

познакомились  в поезде, когда ехали сюда  из Вены. И  имя у  него шикарное: граф Леопольд Берхтольд фон унд цу Унгарсшитц.  Очень  высокомерный человек. Вся эта каста еще думает, что призвана править Европой. На самом деле прошло или проходит ее время, и слава Богу, -- сказал  Дмитрий Анатольевич. -- А то она непременно довела  бы  Европу до  войны. И не по злой воле, а просто  по наследственному злокачественному легкомыслию.

                                                                                                --  Ну, и у нас есть люди такого типа. Даже в  интеллигенции. Почти все русские, которых я встречаю в Париже,  германофобы. Между тем немецкая наука теперь первая в мире.

-- Никакой войны больше не будет. Это было бы слишком чудовищно-глупо. -- Да, может, потому и будет, что чудовищно глупо.

                                                                                                -- Уж ты хватил! Я начисто  отрицаю пессимизм и мизантропию. Они только мешают жить и работать.

                                                                                                -- Мне нисколько не мешают, -- возразил Рейхель. 49

                                                                                                IV

 

                                                                                                Этому человеку не везло  в  молодости. Он довольно  долго жил в нищете. Социалисты в ту пору говорили и даже  думали, что таков "принцип буржуазии": не  давать  пролетариям возможности  выходить в  люди. Разумеется, никогда у правящих классов такого  принципа  не  было. Во  все  времена  они старались привлекать к себе отдельных способных людей из низов и позднее ими хвастали. И  лишь  чистой случайностью  надо  считать то,  что  очень  небогатая, мало смыслившая в  политике буржуазия, мирно управлявшая делами в Довии, в Форли, в  Предаппио,  не обратила  внимания  на этого молодого  человека. Вдобавок, семья  его  была  хоть  и  крестьянская, но  старая,  жившая  в  этих местах столетья, а сам он был,  при тяжелом и буйном характере, человек чрезвычайно способный, и ум у  него был  живой, и  руки  были золотые; он  имел какой-то школьный диплом, и уже тогда немного владел иностранными языками.  Некоторые земляки считали его не совсем нормальным. В школе он  был груб с товарищами, особенно  с теми,  у  которых  были  состоятельные  родители,  вечно дрался, однажды пустил  чернильницей в учителя. Учился  же недурно: вышел  первым по итальянской литературе и по музыке.

                                                                                                Девятнадцатилетним юношей он  переселился  в Лозанну.  Его  там считали политическим  эмигрантом,  но  это  было  неверно.  Получив на родине  место школьного учителя, он скоро признал, что учить маленьких детей для него дело неподходящее; государство  щедро  оплачивало его  труд 56-ью лирами в месяц; стоило попытать  счастья в  других  странах; а  ему вдобавок очень  хотелось путешествовать, видеть новое, иметь приключения.

                                                                                                Однако, в Швейцарии  в  первое  время пришлось  ему уж совсем туго.  Он развозил по  лавкам  в  тележке вино,  работал, как  полагалось, одиннадцать часов в сутки, получал по тридцать два сантима в час, порою ночевал в сорном ящике. Случалось, просил милостыню, стучал в окна и грубо требовал хлеба, --иногда  и получал. Впоследствии сам рассказывал, что как-то, увидев в пустом саду двух закусывавших на 50 скамейке английских  туристок, насильно отобрал у них хлеб и сыр (может быть, и привирал).

                                                                                                Он  находил  время  для чтенья.  Читал  без разбора, но преимущественно серьезные  книги: Ницше,  Штирнера,  Нордау,  Кропоткина. Странным  при  его характере образом,  подпадал под влияние  чуть  ли  не  каждого  знаменитого автора. Прочел "Коммунистический Манифест" и объявил себя марксистом. Где-то раздобыл медаль  с изображением  Карла Маркса  и всегда ее при  себе  носил. Впрочем,  называл   себя  и   анархистом.  Скоро  он   стал  встречаться   с революционерами и  с революционерками.  Всегда  нравился  женщинам,  даже до времени своей мировой славы. С одной не повезло.

                                                                                                Жить ему хотелось страстно, необычайно,  много  более  жадно, чем хочет жить  громадное большинство  людей. И  аппетит у него был  волчий.  Он часто останавливался у окон  дорогих ресторанов, смотрел, как едят и пьют туристы, заглядывался  на хорошо  одетых  дам.  Говорил  товарищам:  "Как я  ненавижу богачей! О, проклятая  нищета! Сколько  же времени мне еще  придется все это терпеть!" По вечерам делал то,  что полагалось делать настоящим  эмигрантам, пока с годами им это не надоедало: посещал митинги, слушал заезжих ораторов, Жореса, Бебеля, Вандервельде. Они говорили дело и говорили хорошо, но ничего особенного в  их ораторском таланте  он не  находил: сам мог бы  сказать  не хуже, да вопрос не в том,  как говорить,  а  важно, кто говорит:  одно дело, если  знаменитый член  парламента,  а другое  если  эмигрант в лохмотьях.  У Жореса хоть голос был особенный, медный, громоподобный,  а у других и  этого не было. Расспрашивал  о них. Многие  социалисты  вышли из настоящей богатой буржуазии: им было нетрудно выбраться  в люди. Правда, Бебель будто бы был в молодости рабочим, но выдвинулся тогда, когда еще почти никакой конкурренции не было. "Ученые? Едва ли,  разве  только опять-таки Жорес, а Бебель и знает не  больше, чем я. Сыты, хорошо одеты, живут именно как буржуа.  И  только я один голодаю и не выхожу в люди!" -- с все росшей ненавистью думал он. 

Больше  всего он ненавидел бы Бога,  если б не знал с мальчишеских лет, что никакого Бога нет;  ему объяснили  старшие  товарищи: об этом серьезно и говорить нельзя. Решил раз навсегда все объяснить всем. В Лозанну приехал из Рима  для  религиозной   пропаганды,  для  диспутов  с  неверующими,  пастор Талиателли.  Такие  диспуты происходили  тогда  нередко, особенно  в Париже. Знаменитый анархист Себастиан Фор ездил по Франции с одной и той-же лекцией: "Двенадцать доказательств того, что Бога не существует".

Фор был  превосходный оратор, его  лекции  неизменно  собирали огромную толпу, и возражать ему приходили ученые, красноречивые священники. В Лозанне же все было гораздо скромнее, публика состояла из простых людей, они спорить не умели, хотя, быть может, религиозными вопросами интересовались;  часть их апплодировала священникам, часть  безбожникам. В этот день,  7 сентября 1903 года, никто из оппонентов не пришел, и слушатели после лекции уже вставали с мест, когда кто-то из публики сказал:

-- Я прошу слова!

И  даже  не сказал, а прокричал с  такой  силой и  резкостью,  что  все насторожились;  выходившие  люди остановились у  дверей. На трибуну поднялся бледный человек в лохмотьях, с худым, изможденным лицом, с густой щетиной на щеках, с блестящими черными глазами, с выдающимся подбородком. Он  был похож немного на Паганини, немного на Бонапарта  и очень этим гордился. Его голова была бы интересна и Рембрандту, и Лафатеру.

-- Меня здесь никто не знает,  -- громко, отчетливо  сказал он, откинув назад  голову.  <-->  Зовут меня Бенито Муссолини.  Я итальянский  эмигрант, чернорабочий. Я долго говорить не буду, скажу только несколько слов.  Но для этого мне необходимы часы,  а  у меня часов нет, они мне не  по  карману. Не даст ли мне кто-либо свои?

Публика смотрела на  него  с недоумением, его  действительно  никто  не знал. Слушатели не спешили 52 исполнить  его желание,  -- вдруг и не отдаст? Пастор с улыбкой протянул ему свои часы. Он поблагодарил.

-- Теперь без пяти минут одиннадцать, -- еще громче и отчетливее сказал он.  --  Я  утверждаю,  что  никакого  Бога  нет!   И  приведу  только  одно доказательство. Даю вашему Богу, уважаемый пастор, пять минут времени.  Если он существует, то пусть поразит меня за богохульство...

И, подняв глаза к потолку, обращаясь к Богу, прокричал грубую брань.

Публика молча с изумлением смотрела то на него, то на пастора.

-- Как видите, нет Бога! --  с торжеством сказал он через минуту. Знал, что пять минут ждать нельзя: пропадет эффект. Положил часы на стол и сошел с трибуны.

Эффект оказался большой. Пастор Талиателли взволнованно вызвал  его  на большой,  серьезный  диспут. Он  принял вызов.  Диспут  действительно  скоро состоялся.  О Муссолини заговорили, публики  пришло  много, его  речь против религии была напечатана каким-то издательством.

С  той  поры  он  особенно   острой  нужды  не  знал.  Начал  писать  в революционных  изданиях, они что-то  платили,  хотя  и очень немного.  Писал статьи богохульные и  статьи  политические об итальянских  и  русских делах. Когда царь должен был  приехать  с  визитом  в Италию,  Муссолини  напечатал статью  о  "зловещем палаче с берегов  Невы". Много позднее,  всего  лет  за десять до своего прихода к власти, написал  восторженную  статью об убийстве Столыпина  и  призывал  к  цареубийству.  Выступал на  маленьких  собраниях, говорил    о   "социалистическом   фагоцитозе",   сходном   с   "фагоцитозом физиологическим", который открыл русский ученый Метцников" (т. е. Мечников). Получил от рабочих  карточку на бесплатные обеды. Кое-какие гроши  присылала из Италии мать. Таким образом мог жить, хотя и скудно.

Разумеется,  вскоре после  его смерти,  были,  с  оглаской на весь мир, напечатаны  сенсационные   документы,   "неопровержимо   доказывавшие",  что Муссолини 53 был в то время тайным агентом политической полиции. Так было, в силу  комического   "закона   истории"   и   с   другими   диктаторами   или полудиктаторами после их смерти (о Троцком это еще при его жизни  доказывали два очень осведомленных -- каждый  по  своему --  человека); только о Ленине этого  не  говорили и  не писали: уж слишком  было  бы глупо. На  самом деле никогда Муссолини тайным агентом полиции не был. Напротив, очень рано, еще в Швейцарии, попал под надзор двух полиций.

Швейцарские  власти скоро его выслали.  Он был  и польщен, и раздражен. "Выслали как  бешеную  собаку, чтобы  не заразила",  -- позднее говорил  он. Высылка на родину была для него опасна, хотя  и не из за политики: он в свое время не явился к отбыванию  воинской  повинности, был объявлен дезертиром и заочно  приговорен  к году тюрьмы.  Но,  как обычно  во  всех почти странах, действия полиции не  отличались большой осмысленностью. Швейцарские жандармы грозно надели на Муссолини наручники и довезли его до границы, там наручники сняли и строго на строго приказали ему  идти дальше. Он вернулся в Лозанну и "перешел на нелегальное положение". Впрочем,  по  случаю рождения наследника итальянского  престола,  дезертирство  подпало  под  амнистию,  и  Муссолини вернулся на родину.

В  Италии он  отбыл воинскую повинность,  опять был  учителем, женился, писал революционные и кровожадные  статьи. Написал  и какой-то роман.  Писал очень  быстро, в  четверть  часа  статью или главу романа. Имя теперь у него было,  хотя еще и  небольшое, --  на митингах  его иногда по ошибке называли "товарищ Муссолино".  Он  восхищался Маратом, но  восхищался  и  Наполеоном. Часто повторял Наполеоновские слова: "Революция это идея, доставшая для себя штыки".  Эти  слова  он  позднее выбрал девизом  для  своей  газеты  "Пополо д-Италиа".  Штыков  у него  пока не было,  идея же  была, впрочем,  чужая  и довольно распространенная. Он был членом социалистической партии.

Партийная аристократия  его недолюбливала:  54  "Способный  человек, но мегаломан: все о себе!" Муссолини ее совершенно не выносил,  как ненавидел и всех демократических правителей: везде, под видом народоправства, правят два десятка людей. Они делят между собой портфели, постоянно сменяют друг друга, ничем  друг от друга не отличаются, все друг  друга  ненавидят, и  все между собой  на ты, как каторжники. Хоть были  бы  очень умны и способны! И  этого нет!  "Где им  до меня!"  -- Действительно у  него не  так  давно  состоялся публичный диспут с самим  Вандервельде.  Оба умели и говорить  и  орать, оба знали цену  аудитории.  Спор  был  о  религиозном  вопросе.  Вандервельде --почему-то с шуточками -- защищал полную свободу всех религий. Муссолини -- с поддельным, вероятно, бешенством  -- в самых ужасных,  непечатных выражениях ругал Христа, апостолов и христианское ученье. Голос у него был  громче, чем у Вандервельде; еще больше было и напористости.

Он часто переезжал из  одного  города в  другой. Случались с ним разные скандалы; в ту пору он  еще  пил вино, но пьяницей никогда не  был.  Питался капустой  и редиской. Теперь обычно был  бодр и жизнерадостен. Одевался  уже лучше, отпустил себе  черную бородку.  Играл на скрипке,  с  ней расставался неохотно.  Громко  и  с  чувством  декламировал  на  память стихи  Кардуччи, особенно  "дьявольские". Занимался атлетикой,  развивал  в  себе  физическую силу: очень полезна для политического деятеля.

Как-то  он задержался  в Милане.  Возвращаясь под вечер домой,  зашел в библиотеку  и взял наудачу книгу Маккиавелли.  О нем много слышал и гордился тем, что  этот знаменитый мыслитель был итальянец; правда, говорили о нем не только хорошее: "проповедывал коварство".

Книга потрясла его. В ней все было так ясно, так понятно, -- как только ему  самому все  это не  приходило  в  голову! "Да,  да, люди  неблагодарны, переменчивы, скрытны, трусливы и жадны. Все ставят  себе  одну цель: славу и богатство. И не достаточно ли  взглянуть на лица  Бебеля  или  Вандервельде, чтобы понять: все они думают только  о своей  славе, а никак не о счастье 55 человечества.  Какой же  вывод  делал из  всего этого  гениальный итальянец, живший несколько веков тому назад и так верно понимавший людей?"

"Правитель  должен заботиться о том, чтобы никогда у него не вырывалось

хоть единое слово,  не  проникнутое указанными добродетелями. Глядя на него, слушая его,  люди должны думать, что он так и  дышит добротой, искренностью, гуманностью,  честью,  особенно же религией -- это важнее всего другого. Ибо все видят, кем ты кажешься, и лишь немногие понимают, кто ты такой на  самом деле, да и эти немногие не смеют восстать против мнения большинства.  К тому же, в действиях людей, особенно правителей, -- их к  суду  не привлечешь, --важен только  результат. Вульгарную массу всегда обольщает видимость и дело, а  вульгарная масса это и  есть  мир... Не  должен умный правитель исполнять свои  обещания,  если  исполнение  ему  вредно и  если больше не  существуют условия, при которых он эти обещания дал. Этот мой совет был бы без сомнения дурен, если б люди были  хороши, но  так как они дурны  и  так как сами они, конечно,  не исполнили бы своих обещаний, то почему ты был бы обязан держать твое? К тому же, разве правитель не найдет всегда доводов, чтобы разукрасить неисполнение своих обещаний?.. Александр  VI только  и делал, что обманывал, ни о чем другом он и не думал и всегда имел для этого случай и  возможность. Никогда  не  существовало другого  человека, который с  большей уверенностью говорил бы одну вещь, подкреплял бы ее большим числом  клятв и был бы меньше им верен, чем он. Обман удавался ему всегда, ибо он в совершенстве знал  это дело"...

"Е ad  mondo non  e se non  vulgo", -- повторял  он  мысленно. Он плохо помнил, что именно делал  папа  Александр.  "Кажется, убивал людей. Это ни к чему. Сам Маккиавелли  думал, что казней должно быть  возможно меньше. Обман совершенно другое  дело".  Теперь жалел, что в Лозанне произнес  богохульную речь. "Разумеется, Бога нет,  но  лучше  говорить, что  Бог  существует  или молчать  об этом. Правда Карл  Маркс поступал  иначе,  и он тоже был великий человек, хотя  и  не  итальянец. Но  он  жил  в  другое  время". Ему  теперь казалось, 56 что он нашел нечто общее в Марксе и в  Маккиавелли, не только в их характере, -- оба,  конечно, не  любили  людей, но  и  в  их  философском отношении к миру. Оба говорили о том<,>  что  есть, а не  о том,  чего бы им хотелось.  Маркс говорил о борьбе  между  классами, а  Маккиавелли  о борьбе между  людьми.  "И может  быть,  хозяином  мира  будет  тот,  кто их  сумеет объединить"...

Его  волненье  все  усиливалось. "Да как  же люди, за исключением очень немногих,  так лживо  и  лицемерно говорят  об этой книге!  Коварство? Какое глупое, комическое слово! Это самая настоящая правда жизни!  В малом все это делают и  либо старательно это скрывают, либо сами не замечают, что' гораздо хуже! А если это делать в большом, то успех обеспечен. Теперь обеспечена моя карьера!  И неправда, будто этот великий человек был пессимистом. Пессимисты -- трусы, это ругательное слово, а он был гений. Ему  не везло в  жизни?  Но это объясняется только  тем,  что он  о своих идеях  заботился больше, чем о себе. Да и разве ему не везло? Он своими идеями добился бессмертной славы, а я добьюсь ее своими делами.  И это еще лучше: человек всегда важнее, чем его мысли. Теперь, пока, самый верный путь:  социализм, революция. А  там дальше будет видно".

Утром он рано  вышел  на прогулку, не  сиделось дома. Хотел еще раз все обдумать, -- при быстрой ходьбе многое и в мыслях становилось гораздо яснее. Погода  была прекрасная, солнце и ветерок, -- такая  погода, при которой все кажется  возможным  и  даже  легким.  Было  воскресенье,  искать  работы  не приходилось.  Решил  осмотреть Милан; знал его не слишком хорошо, а в  своей стране, ему теперь казалось, надо знать все. У него было радостное сознание, что случилось нечто очень важное, меняющее его жизнь.

"Да, это  так, как я понял  вчера",  --  думал он. --  "Я теперь вижу и ошибку Маркса.  Он исходил из предположения,  будто люди  руководятся своими интересами. Отсюда  и  его классовая  борьба. Она, конечно,  есть, но  очень большого значения не имеет... А еще какой-то француз, -- кажется, Декарт? --в основу жизни  клал разум.  И  оба они  ошибались:  люди руководятся  не 57 разумом и не интересами, а страстями  и вековыми инстинктами. Надо пойти еще дальше,  чем  пошел Маккиавелли.  Да, надо раз навсегда понять,  что человек ничего не смыслит, что он не может  вести себя  согласно требованиям разума, часто не  понимает своих собственных  интересов, еще  чаще им не следует. Он думает  сегодня одно, завтра  противоположное,  и  ему  тоже  можно и  нужно говорить сегодня одно, а  завтра совершенно  другое.  Он даже и не  заметит. Лишь бы только образованное дурачье ему не напоминало и не разъясняло, и уже по одному  этому  не  следует давать  свободу образованному дурачью. Свобода может быть только у больших людей, желающих прожить свою  жизнь как следует. А это  надо  делать  умеючи и осторожно, иначе  сорвешься в  самом начале  и отправят в тюрьму или в каторжные работы, как того  убийцу в русском романе. Он по глупости убил старушку для каких-то сотен лир. Да и этого  он не сумел как следует  сделать... Вот этот собор,  это тоже сила и даже большая,  хотя все-таки не очень большая. Зачем я тогда нес вздор пастору?  Людей одинаково можно  уверить и в  том,  что Бог есть, и в том,  что Бога  нет.  А это надо делать  в  зависимости  от  многих обстоятельств",  -- думал  он, проходя по Piazza del Duomo.

                                                                                                                                                Церкви, музеи, все старое ему мало нравилось, картин существует слишком много, не запомнить даже имен художников, кроме самых знаменитых, да и те ни к чему. Все же он заглянул в  Собор, все начинали с него осмотр города. Гид, показывавший его  туристам, сообщил, что три окна --  самые большие  в мире. Это было приятно, но удовольствие уменьшалось  от  того, что они были работы какого-то французского мастера.

                                                                                                                                                У Брера  он увидел  конную статую  Наполеона I.  Лошадь  была уж  очень пышная, таких не бывает, особенно в походах. А на лицо императора он смотрел с восхищением: тоже великий человек и во всяком случае  то  крови итальянец. Затем повернул  назад,  прошел мимо  театра  Скала,  --  чуть  ли  не  самый знаменитый оперный  театр в  мире  -- итальянский.  Ему  не  очень  хотелось побывать на спектакле,  но  его раздражили  цены на афише, -- нельзя было бы пойти, хотя бы и 58  хотелось. Вошел в галлереи Виктора-Эммануила, и тут его раздражение перешло  в бешенство,  памятное  ему  по  первым  дням  Лозанны. Хотелось купить все, -- начать бы вот с этого костюма в 169 лир! Тогда с ним и в  партийном комитете говорили  бы  иначе.  У  богатых людей -- "cupidi di guadagno" -- есть и фраки, и смокинги, и сюртуки!

                                                                                                                                                Из  галлереи  он  направился в не-исторические кварталы города.  Новым, хозяйским  взглядом  замечал  неустройство,  грязь,  неподстриженные  кусты, потускневшую краску домов, беспорядок в движении трамваев. Вышел на Piazzale Loretto и почувствовал голод и усталость. Справа от Корсо  Буэнос-Айрес была кофейня,  но, очевидно, дорогая. Столики  террасы были  накрыты  чистенькими скатертями, хорошо одетые люди  пили и ели что-то необыкновенно вкусное.  На висевшей у входа раскрашенной карте было блюдечко с мороженым разных цветов, с фруктами,  с  ягодами,  с  вафлями.  Узнал<,>  что  это  называется "Coppa Ambrosiana".

                                                                                                                                                Теперь знал, что будет  у него  и Coppa  Ambrosiana, и все  другое.  Но раздражение от этого не проходило.  В  дешевенькой лавочке он купил хлеба  и кусок  Горгонцолы. Где-то присел  на скамейке,  позавтракал и осмотрелся как следует.  По средине площади  -- и даже не  по средине, а как-то неровно  --сбоку  --  была  жалкая  растительность, --  а  можно было бы  тут  устроить прекрасный  садик. И дома  тоже  были несимметричные, грязно-желтых  цветов, только бездарные люди могли выстроить такие здания. Один дом,  на углу Корсо Буэнос-Айрес,  выходил на  площадь стеной без  окон, -- дурачье! Около этого дома  было странное  строение  все из железа с огромным крюком. Он  долго на него смотрел,  -- зачем тут крюк? Солнце розовыми лучами  освещало  на доске афишу с надписью крупными печатными буквами: "Evitate rumori inutili".

                                                                                                                                                V

 

                                                                                                                                                Люда приехала в Брюссель 30 июня, в самый день открытия съезда. Рейхель дал ей на поездку полтораста рублей.  Она всегда очень ценила его щедрость и джентльменство в  денежных делах. Знала, что  у него 59  у  самого  осталось мало; сначала говорила, что возьмет  только сто,  но согласилась: ей писали, что съезд может затянуться.

                                                                                                                                                --  Деньги, конечно,  даром  выброшены,  вся твоя  поездка  совершенная ерунда, но бери полтораста,  -- говорил Аркадий Васильевич. --  А то  можешь остаться без  гроша, да  еще в чужом городе. У  всех товарищей вместе взятых впредь до социальной революции  не  найдется и ста  рублей,  да они тебе все равно и не дали бы.

                                                                                                                                                -- Отстань, нет мелких.

                                                                                                                                                Опять был проделан  ритуал проводов, и опять оба вздохнули  с некоторым облегченьем после  отхода  поезда.  Все  же на  этот  раз  Люда на  прощанье поцеловала  Рейхеля почти  с нежностью,  чего с ней очень давно не было.  Ей вдруг стало его жалко. "Бедный  сухарь! Он не виноват, что такой. Но и я  не виновата.  Ох, тяжело с ним"... Ей все больше казалось, что скоро в ее жизни произойдет перемена.

                                                                                                                                                Поезд пришел  в  Брюссель  в  первом часу,  а съезд открывался  в  два. Времени  для поисков  гостиницы было  мало. Люда  остановилась  в  первой  у вокзала, приличной  и не слишком  дорогой. Комната стоила всего три франка в день; внизу была общая гостиная, где  можно было бы принимать  людей. "Вдруг кто-нибудь  зайдет".  Она  привела  себя  в  порядок,  надела другое платье, хорошее, но не самое лучшее. Не было времени  и для завтрака, выпила  только чашку кофе, съела сандвич. "И так опоздала"! Обедать  будем верно все вместе с  Ильичем,  с  Мартовым, быть  может и  с  Плехановым. Наконец-то, увижу  и Плеханова! --  радостно подумала Люда. В Женеве она его не встречала: хотела было зайти познакомиться или,  вернее, представиться, но ей сказали, что он, должно быть, ее не примет, к  нему попасть не так легко, жена оберегает  его покой.

                                                                                                                                                Она не знала города<,> пришлось нанять извозчика,  -- "только на первый раз, потом буду пользоваться трамваем". Номер дома дала не тот, что значился в ее бумажке, а к нему  близкий:  "Неловко приезжать  как барыня". Подошла к указанному номеру пешком и  остановилась в недоумении: "Какой-то  амбар!  Не ошибка 60 ли?  Не  может быть,  чтоб  съезд был  в амбаре?" Слышала, что  на социалистических  конгрессах  обычно вывешиваются  у  дверей  красные флаги. Никаких флагов  не  было, но  у открытых ворот висел  лист бумаги с надписью чернилами   по  русски.   Наверху  было   написано  "Пролетарии  всех  стран соединяйтесь",  а  в  средине крупными неровными  буквами "Съезд  Российской Социаль-Демократической  Рабочей Партии". Прочла это с радостным  волнением. Ворота  были  отворены, прохожие удивленно  заглядывали  в  амбар, Люда тоже заглянула, увидела  стол  и стулья и нерешительно  вошла. Недалеко от  входа стоял  знакомый: Кольцов. Лицо у него было торжественное.  Он ласково  с ней поздоровался.

                                                                                                                                                -- Добро пожаловать. Садитесь, где  хотите. А то  можете еще  погулять. Съезд  откроется  с маленьким опозданием, -- сказал  он и тотчас обратился к кому-то другому. Ее окликнул знакомый голос.

                                                                                                                                                -- Людмила Ивановна! Как поживаете?

                                                                                                                                                Она ахнула: Джамбул.

                                                                                                                                                -- Как я рада! Где вы сидите? Можно подсесть к вам?

                                                                                                                                                -- Разумеется, можно  и  должно. Но лучше выйдем  пока в кулуары. Здесь очень душно.

                                                                                                                                                -- А где кулуары?

                                                                                                                                                -- Кулуары это улица, -- невозмутимо ответил он.

                                                                                                                                                -- Да, странное помещение! Ах, как я рада,  что встретила вас! Конечно, выйдем.

                                                                                                                                                На улице они весело поболтали.

                                                                                                                                                -- Получили совещательный голос, Джамбул?

                                                                                                                                                -- Нет никакого, даже  самого  тоненького, голоска. Я "гость". То есть, Ильич  мне сказал, что я  могу  приехать, я  и  приехал. Если выгонят,  то я зарыдаю и уеду.

                                                                                                                                                Люда расхохоталась.

                                                                                                                                                -- Представьте, я в таком же положении! Ильич давно обещал мне устроить совещательный, но, верно, забыл. А разве могут выгнать?

                                                                                                                                                -- Чего на свете не бывает. Едва ли. А  то мы потребуем с вашего Ильича возмещения убытков... Вот он, Ильич. Я его уже видел. 61

                                                                                                                                                Из амбара  в  "кулуары" выбежал Ленин. Люда радостно ему улыбнулась. Он приветливо  с  ней  поздоровался,  но  по  рассеянности  назвал  ее Людмилой Степановной. Это чуть ее резнуло, особенно потому, что слышал Джамбул. Ленин пробежал дальше, кого-то отвел в сторону и заговорил с ним.

                                                                                                                                                -- Кажется, съезд начнется с опозданием?

                                                                                                                                                --  Да,  уже  три  четверти  третьего,  -- сказал Джамбул.  <-->  Когда начнется,  это  неважно,  а  вот  когда  кончится  сегодняшнее  заседание? Я тороплюсь.

                                                                                                                                                -- Это досадно. Я думала, пообедаем вместе.

                                                                                                                                                -- Я взял комнату с пансионом. Там обедают в шесть. Но главное, до того надо осмотреть Sante Gudule.

                                                                                                                                                -- Какую еще Sante Gudule? Это церковь?

                                                                                                                                                -- Знаменитая. Впрочем, лучше пойду в воскресенье утром. На меня всегда

сильно действует богослужение.

   -- Это неожиданно.

   --  У  них  орган, говорят,  один  из  лучших  в  мире.  Церковь  очень историческая. Кажется, одиннадцатого столетия.

   -- Нельзя по русски сказать "очень историческая".

   -- Я не русский. И, к сожалению,  в  Турции немного  отвык  от русского языка.

   -- Разве вы были в Турции?

   -- Был довольно долго, у отца.

   -- Ваш отец живет в Турции?

   --  Давным  давно. У  него там  усадьба. Я  его очень люблю, и он  меня любит. При отъезде  дал мне много денег и  подарил вот эту штуку. -- Джамбул вынул массивные золотые часы, надавил пуговку, крышка отскочила. На его лице выразилась наивная,  простодушная, почти детская радость.  Он поднес  часы к уху, послушал  и положил их назад в жилетный  карман, опять с  удовольствием щелкнув  крышкой. -- Идут не  минута в  минуту, а  секунда  в секунду.  Отец когда-то купил в Константинополе. Это Брегет... Помните у  Пушкина? "Пока не дремлющий Брегет -- Не прозвонит ему обед".

   -- Кажется, сейчас начинаем! Люди входят. 62

   -- Да,  приехал наш именитый  председатель. С извозчичьих дрожек сходил человек  в сюртуке.  Люда тотчас  его  узнала:  Плеханов! К  нему  на  улицу поспешно вышел  Кольцов. Плеханов  довольно  холодно с  ним  поздоровался  и неторопливо направился к воротам. Люди ему кланялись. Джамбул отвернулся.

   -- У него интересное лицо! И выправка почти военная.  Я сама из военной семьи и замечаю.

   -- Не  люблю его. Теоретиков вообще не люблю. Ленин гораздо лучше, хотя и он тоже теоретик.

   Раздался  звонок. Они  вошли  в амбар.  Плеханов  со скрещенными руками стоял за  столом.  Рядом  с  ним  сидел стенографист.  Около  стола  Кольцов радостно-торжественно звонил в колокольчик.

   Когда  все  заняли  места,  Плеханов объявил съезд  открытым  и  сказал краткое приветственное слово,  -- сказал, как всегда,  хорошо. Очень повысив голос,  произнес: "Каждый из  нас может воскликнуть и,  может  быть, не  раз восклицал словами рыцаря-гуманиста:  "Весело жить  в такое время!" Эти слова были покрыты  рукоплесканиями, впрочем не очень бурными, не "переходившими в овацию". Часть собравшихся в амбаре делегатов вообще не апплодировала, и вид у нее был довольно угрюмый. Апплодировал Ленин и еще сильнее Люда, иногда на него поглядывавшая.

   --  А вот я ни разу не восклицал словами рыцаря-гуманиста и даже отроду не слышал о них, -- сказал шопотом Люде Джамбал. -- А вы слышали?

   -- Во всяком случае я всегда думала именно это!

   -- А  отчего  собственно нам  должно быть так весело? Как  будто ничего особенно радостного для нас в мире не присходит?

   -- Будьте спокойны, произойдет.

   -- Что же именно?

   -- Вы отлично знаете, что именно: революция. И, пожалуйста, бросьте ваш скептицизм.  Если  вы  скептик, то  не  надо было  сюда  приезжать  и вообще соваться в революцию. Прекрасно говорил Плеханов, с очень большим подъемом.

-- Не  люблю, когда говорят с  подъемом. По моему, это актерская  игра.

Вот Ленин говорит без подъема. 63

   -- Не всегда.

   --  А сейчас с подъемом прочтет доклад о проверке мандатов Гинзбург, он же Кольцов. Этот едва ли устроит революцию, а?

   -- Зато Ильич устроит!

   -- Уж если кто, то действительно он. Но вы дружески посоветовали бы ему поторопиться. Я не желаю долго ждать. Как вы думаете, нельзя ли теперь опять уйти в кулуары?.. Что вы смотрите на меня с негодованием, точно я вам сделал постыдное предложение?..

   -- Я не знала,  что вы такой весельчак, Джамбул. Пожалуйста, не мешайте слушать.

   --  Молчу, молчу. Больше не  скажу ни  слова  до пяти  часов. В  пять я испарюсь. Кажется, так говорят: "испарюсь"?

   Плеханов  действительно был  избран  председателем par  acclamation. Но угрюмая часть зала опять восторга не  проявила. Люде было  обидно, что Ильич избран лишь вице-председателем, притом одним из двух, с  каким-то совершенно

неизвестным ей  делегатом. "Нет, это  естественно: Плеханов много старше, он был основателем партии".

После длинного доклада о проверке мандатов Джамбул посмотрел на часы.

     -- Хотите испариться вместе со мной? -- тихо спросил он.

     -- Нет, не хочу!

     --  Дальше сегодня  будет  такая  же  веселая  материя.  Шашки  джигиты выхватят позднее, и пойдет кровавый бой.

     -- Почему вы знаете?

     -- Я уже все знаю, расспрашивал кое-кого еще вчера вечером.  И, знаете, кто будет общим b?te  noire? Вот этот делегат, видите, сидит впереди с краю. Это  бундовец,  кажется,  его зовут  Либер или как-то  так. По  моему, очень тихенький человечек,  совсем его громить не надо.  Да еще вон тот,  какой-то Акимов, он не  бундовец и даже не еврей. Им обоим эти звери Плеханов и Ленин хотят  сообща устроить погром, при благосклонном участии своих лютых  врагов Мартова и Троцкого... А вы будете выступать?

     -- Я об этом не думала!.. Разве гости имеют право?

     -- А вы выступите без права. Ну, Гинзбург вас выведет за волосы, что за беда? Осмотрите по крайней мере Брюссель.

     -- Да  перестаньте вы шутить, Джамбул...  Я вас так называю, потому что не знаю вашего имени-отчества.

     --  У меня  нет имени-отчества  или  оно такое  мудреное,  что  вы и не повторите. Но если вы меня смеете называть Джамбул, то  я вас буду  называть Люда.

     -- Неужели вы действительно уйдете до конца?

-- Я на все способен! Вы меня еще не знаете. Я способен даже на это!

     -- Сегодня верно будет общий товарищеский обед.

     -- Такая  буйная  оргия действительно  возможна.  От такого  отчаянного сорванца, как Гинзбург, все станется! А  где Вы завтра  завтракаете? Хотите, позавтракаем вместе?

     -- Пожалуй... Да ведь Вы в пансионе?

     -- Готов для вас пожертвовать пятью франками. Хотя  они говорили  тихо, на них с неудовольствием  оглядывались соседи. Джамбул приложил палец к губе и скользнул к выходу. "Очень он милый. И остроумный", --  подумала Люда. Она стала внимательно слушать.

                 VI

 

     Бельгийская  полиция чинила всякие затруднения съезду и даже, как писал не очень ясно один из видных социал-демократов,  "приняла  свои меры". Скоро было решено перенести съезд в Лондон, несмотря на лишние расходы и на потерю времени. Это  еще  усилило общую  нервность  и  раздражение. Отправились  из Бельгии в Англию не  все  вместе; да  и  бывшие на  одном  пароходе избегали разговоров друг с другом или старались не говорить о партийных делах.

     В  Лондоне,  напротив,   полиция  делегатам   не  препятствовала,  лишь приставила к помещению городового на  случай, если бы  был  нарушен порядок. Впрочем, он на улице не нарушался. Только  мальчишки с радостными 65 криками ходили по пятам за особенно живописными "проклятыми иностранцами".

     Съезд длился долго и прошел  очень бурно.  Социал-демократы разделились на две  фракции.  Одни  назвались  "большевистами",  другие  "меньшевистами" (несколько позднее  стали  говорить о  "большевиках" и  "меньшевиках"). Но и революционерам в России  эти  обозначения  были вначале не совсем  ясны, тем более,  что  участники  съезда,  которые,  с  Лениным  во  главе,   получили большинство  голосов  по важному вопросу  о  редакции  "Искры",  остались  в меньшинстве по  столь же важному  делу об уставе. Вдобавок, соотношение сил, то есть  голосов, скоро  после съезда  изменилось. Предпочитали  говорить  о ленинцах и  мартовцах. Очень многие всю ответственность за  раскол возлагали на  Ленина. "На  втором съезде российской социаль-демократии этот человек со свойственными   ему   энергией   и   талантом,    сыграл   роль   партийного дезорганизатора", -- писал вскоре после того Троцкий.

     Протоколы Второго съезда были опубликованы в Женеве. Вероятно, они были очень смягчены. Одну речь Ленина авторы сочли возможным воспроизвести лишь с некоторым  сокращением.  Во  всяком  случае,  того,  что  обычно  называется "атмосферой", протоколы не передают, да  это  и не входило в задачу авторов. Правда, в скобках иногда отмечались: "всеобщее движение", "протесты" и  даже "угрожающие  крики". На  одном  из заседаний сам  Ленин  попросил  секретаря занести в протокол, сколько раз  его речь прерывали.  Другой делегат  просил отметить, что "товарищ Мартов  улыбался". На 27-ом заседании съезд  покинули бундовцы, на 28-ом -- акимовцы. Страсти все  раскалялись. "Они" (меньшевики) все  еще  руководятся больше  всего тем, как  оскорбительно то-то и то-то на съезде  вышло, до чего  бешено держал себя Ленин. "Было дело, слов нет",  --говорил в частном письме Ленин тремя месяцами позднее.

Он выступал с речами, заявлениями, оговорками, поправками  сто тридцать раз. По некоторым вопросам терпел  поражения, и от  этого его бешенство  еще усиливалось. Но главная цель была достигнута:  для 66  устройства  революции создалась  его фракция, которая  должна была со временем  превратиться в его партию.

Никто на западе  на  это событие не обратил ни малейшего  внимания: оно было  газетам  совершенно не  интересно.  Вследствие  стечения  бесчисленных случайностей событие стало  историческим  -- в  гораздо большей степени, чем все то, о чем тогда писали газеты. Могло и не стать. Разумеется, и сам Ленин не предвидел всех неисчислимых последствий своего дела. Как ни  странно, был как  будто немного смущен  партийным расколом. Другие предвидели очень мало; некоторые прямо говорили,  что  ничего  не  понимают  в причинах  раскола, и переживали  его  как  душевную  драму: разочаровались  в Ленине, скорбели  о партии.

Люда  не пропустила ни одного заседания. Вначале не все понимала, потом освоилась и волновалась с каждым днем больше. Страстно апплодировала Ленину, восхищалась  его  ораторским  талантом.  Действительно,  он   был  настоящим оратором:  достигал  речами своей цели. Троцкий ей не  понравился,  хотя она "восклицания"  вообще  любила.  При  его  столкновении  с  Либером  Джамбул, сидевший рядом с ней, шепнул: "Сцепились нервные евреи."

   Джамбул, к  ее  огорчению, бывал в  Брюсселе  на заседаниях  не  часто. Говорил о съезде попрежнему иронически, да и действительно часто недоумевал:

--  Главный  бой  ожидается  об  уставе.  Ради  Бога  объясните,   если

понимаете, в чем я впрочем сомневаюсь: не все ли равно, будет ли там "личное участие" или  "личное содействие", зачем они только по  пустому ссорятся? --спрашивал он Люду.

   -- Неужели Вы не видите?  Это имеет огромное значение, -- отвечала она, хотя  и сама не совсем понимала,  почему  этот вопрос  так важен. --  Но еще важнее то, чтобы Ильич ужился с Плехановым.

   -- Пусть  их  обоих называют  "великими государями",  как  царя Алексея Михайловича  и  патриарха Никона.  Впрочем, те  отчасти  именно из-за  этого рассорились... Обожаю историю, особенно русскую и восточную. 67

   -- История интересна только в освещении экономического материализма. Да вы верно ее не знаете, Джамбул.

   -- Плохо. Но зато больше ничего не знаю, как, впрочем, и вы.

   Разговор с  Джамбулом,  часто  по  форме  грубоватый, развлекал Люду  и нравился  ей. Без него на  съезде было бы скучно, тем  более,  что  ни с кем другим из участников съезда она близко не познакомилась.

Люда условилась  с Джамбулом  ехать  в Англию  вместе. На пароходе  они сидели  рядом  на  палубе. Немного  боялась,  что  заболеет,  но  море  было совершенно спокойно.

   --            ...Вот видите, и Вы решили пробыть на съезде до конца. Я ни минуты в

этом и не сомневалась, -- сказала Люда.

   -- Еду больше для того, чтобы увидеть Англию. Давно хотел.

   -- Неправда, не только для этого. Что вы вообще делали бы в жизни, если б не занимались революционной деятельностью?

   -- А правда, что я тогда  делал бы?  --  спросил  он простодушно, точно впервые  задавая  себе  этот  вопрос.  --  Но  какая  же  на   Вашем  Съезде революционная деятельность?

   -- То есть, как "какая"! Самая настоящая.

   --  Даже не похоже, -- сказал он, засмеявшись.  -- Один Ленин настоящий человек. А все остальные -- Деларю.

   -- Что за Деларю?

   -- Разве  вы  не помните?  Это  запрещенная баллада  Алексея  Толстого. Ужасно смешно. Вот вчера напали и слева и справа на того бедного бундиста, а он только приятно улыбался на обе стороны. Совсем Деларю:

                 "Тут в левый бок ему кинжал ужасный

                             Злодей вогнал,

                 А Деларю сказал: "Какой прекрасный

                             У вас кинжал!"

                 Тогда злодей, к нему зашедши справа,

                             Его пронзил. 68

                 А Деларю с улыбкою лукавой

                             Лишь погрозил.

                 Истыкал тут злодей ему, пронзая,

                             Все телеса,

                 А Деларю: "Прошу на чашку чая

                             К нам в три часа"...

Он читал забавно, с выразительной комической мимикой. Люда смеялась.

-- Баллада остроумная, но при чем  тут Съезд? Сами же  вы говорили, что мы на Съезде слишком много ругаем друг друга.

   -- Да дело  не в  Ваших отношениях друг с другом. Но Вы и правительство приглашаете  на  чашку  чаю в  три часа.  И  вот,  поверьте  мне,  это скоро кончится. На Кавказе  уж наверное  скоро  не останется  ни одного Деларю. --Лицо  у  него стало  вдруг  очень серьезным.  -- Пойдет  совсем другая игра. Надеюсь, и у вас в России тоже.

   -- Какая же?

   -- Много будете знать,  скоро состаритесь.  Вот  с Лениным я  поговорю, если будет случай.

   -- А мне не скажете? -- обиженно спросила она.

   -- Не скажу. Это не бабьего ума дело.

   -- Грубиян!  Где Вас учили? И какой Вы социал-демократ, если Вы  против "баб"!

   -- Напротив, я в  высшей степени за баб.  И даже за их  равноправие. Но против их участия в революции. У нас на Кавказе революционерок очень мало.

-- Кавказ  отсталая страна.  А  если же Вы хотите поговорить с  Ильичем наедине, то он верно назначит  Вам  свидание только после окончания  съезда. Теперь у него более важные дела.

   -- Сколько же надо будет ждать до окончания  этого  несчастного съезда? По  моему,  они  перестанут  здороваться уже через  неделю,  а  недели через две-три произойдет раскол.

   --  Типун вам  на  язык! Подождем --  увидим.  Пока можете  осматривать Лондон. Найдете и здесь разные Гюдюли, -- сказала Люда. Он поморщился.

   В Лондоне он  стал бывать на заседаниях чаще. Страсти  разгорались. Это его  веселило. Ему нравилось 69  бешенство Ленина  в спорах, то, что у  него лицо  часто  искажалось яростью: он точно готов был  своими руками  задушить противника.  Но   окружавшие  Ленина,  всегда  голосовавшие  с   ним,  люди, показались Джамбулу ничтожными. "Только с  ним и можно здесь разговаривать о деле".

   Накануне закрытия съезда он пригласил Люду во французский ресторан. Она приняла приглашенье с радостью. "Жаль, что он  не серьезный человек, а то я, чего доброго, в него влюбилась бы. Куда же он дел тех своих двух дам?"

   Они много выпили и еще повеселели.

   --  Я  "склонен к  чувственному  наслаждению пьянства",  -- как говорит кто-то у Пушкина. Мне случалось выпивать за вечер три, а то и четыре бутылки вина. У нас на  Кавказе есть  вековой обычай. Когда у князя рождается сын... Почему  Вы улыбаетесь, Люда?..  Ах, да, эти ваши вечные русские шуточки: "На Кавказе все князья"... "Если у кавказца есть сто баранов, то он князь", да?

-- Вы тоже князь, Джамбул?

-- Нет, хотя мой отец производит наш род чуть не от Полиоркета.

-- Кто такой Полиоркет?

-- Древний македонский принц. Один его потомок будто бы  переселился на Кавказ и там принял Ислам,  очень хорошо сделал. Впрочем, в Македонии всегда было самое смешанное население, не только христианское: были осетины, сербы, болгары, цинцары, греки, евреи, цыгане.

   -- Не называть ли вас "Джамбул Полиоркетович"?

   --  Полиоркет  был  действительно  герой.  По  гречески  его  прозвище, кажется, значило: "Покоритель городов".

   --  Это хорошо:  "покоритель  городов". Вы  тоже покоритель  городов. И верно сердец?.. Я все стараюсь понять, что вы за человек, и пришла к выводу, что вы романтик революции!

   -- Я  очень  простой человек,  --  сказал Джамбул, довольный. --  Вы  и представить себе не можете, какой 70 я простой! Первобытный... Вы английский язык знаете?

   -- Нет.

   -- Я тоже не знаю. Но  знаю, как и вы, слово "хобби". У серьезных людей есть главное дело, и есть "хобби", т. е. дело второстепенное, развлечение. А вот я  не серьезный человек. В моей жизни: политика и женщины, но что из них у меня "хобби", а что главное, ей Богу, сам не знаю.

   --  Примем  к сведению. Кстати,  фиолетовый  шрам  у  Вас на лбу это от главного или от хобби?

   -- Это не ваше дело, -- ответил он, улыбаясь.

   Был вообще учтив, с дамами особенно,  и употреблял грубоватые выражения как  бы  в  кавычках:  произносил их  так  ласково,  что  рассердиться  было невозможно.

   -- Я заметила, что этот шрам у вас бледнеет и обесцвечивается, когда вы волнуетесь.

   -- Вы необыкновенно наблюдательны. Только я никогда не волнуюсь.

   -- Вот  как?..  Ну,  хорошо, вы  над  всем  насмехаетесь. Какие же ваши собственные идеи? Едва ли вы испытали сильное влияние Маркса?

   -- Действительно едва ли, хотя бы  уж потому, что я почти ничего его не читал.

   -- Так кто же оказал влияние на ваше мышленье?

   --  На  мое  "мышленье"?   --  переспросил  он  с  комически-испуганной интонацией. -- Я и не знал, что занимаюсь "мышленьем". Кто  оказал  влияние? Дайте  подумать... Руставели,  "Тысяча и одна ночь", летописи  царя Вахтанга VI, Майн-Рид,  Купер, Лермонтов,  балет, передвижники,  гедонисты....  Да, я гедонист.

   -- Какой еще гедонист! И  что за каша!.. Но Вы не кончили. Какой  же на Кавказе вековой обычай?

   -- Когда  у кавказца рождается  сын, то отец закапывает  в  землю бочку лучшего вина. Ее выкапывают  к совершеннолетию сына, Ах,  какое  вино! Какой аромат!.. Вот мы с вами здесь пьем бордо...

   -- И какое!

   -- Но где ему до кахетинского!

   -- На Кавказе ведь все "самое лучшее в мире", правда? 71

   --  Не  говорю  все,  но  очень  многое.  Начиная  с  природы.  Мне  на прославленные швейцарские виды  просто  смешно смотреть,  так  им  далеко до наших. И люди у нас по общему правилу хорошие.

   -- Это правда. Я очень люблю кавказцев. Ильич тоже их любит.

   -- Будто? По моему, никого не любит Ваш Ильич.

   -- "Мой" Ильич? Значит, он не Ваш?

   --  Я отдаю  ему должное.  Конечно, выдающийся  человек  и  со временем станет совершенным типом революционера.

   -- Со временем?

   -- Возьмите, Робеспьер,  Дантон, Марат были революционерами  три-четыре года,  а до того были чорт знает кто. Ленин же будет им всю жизнь. По моему, он уже теперь второй революционер в мире.

   -- Вот как! А кто первый?

   -- Первый: Драгутин.

   -- Какой "Драгутин"? Отроду о нем не слышала.

   -- Обычно он остается в тени, но о нем еще много будут говорить в мире. Больше, чем об Ильиче.

   -- Да кто он? Что он сделал?

   --  Между  прочим,  организовал  недавно  в  Белграде  убийство  короля Александра.  К несчастью, они заодно убили  Драгу.  Этого я  им простить  не могу. Женщин не убивают,  хотя  бы  они были королевами. Но мы говорили не о Драгутине,  а о  Ленине. Все  же  он на этом нелепом съезде  слишком  ушел в мелочи.

   -- Да он шел от победы к победе!

   -- Разумеется, он может подарить Мартову халат. Когда турецкий султан в прежние времена  брал крепость,  он  дарил  побежденному  противнику  халат, вероятно в насмешку. Только  к чему эта победа? Что он теперь  будет делать? Ленин, а не султан. Издавать журнальчики? Да и на это верно не хватит денег. Ваше правительство будет очень довольно:

     "Он окунул со злобою безбожной

                 Кинжал свой в яд

     И, к Деларю подкравшись осторожно,

                 Хвать друга в зад! 72

     Тот на пол лег, не в силах, в страшных болях

                 На кресло сесть.

     Меж тем злодей отнял на антресолях

                 У Дуни честь"...

   -- Очень похож Ленин на Деларю!

   -- Я отдаю  ему  должное. Конечно, он выдающийся человек. Но он  еще не созрел.

   Люда расхохоталась.

   -- Однако, Вы нахал порядочный! Ильич не созрел?

   -- Или, скорее, не созрело  все  движение  в России. Я  еще и  не знаю, останусь ли социаль-демократом.

-- Вот тебе раз! Неужто пойдете к эс-эрам с их народнической жвачкой!

   -- Не сваришь каши с русскими вообще. Кажется, так говорят: "не сваришь каши"? Что я вам говорил? Ведь у Вас произошел полный формальный раскол.

-- Во-первых, это неправда, а во-вторых, не "у Вас", а "у нас".

-- Я не русский да и социаль-демократ, повторяю, сомнительный.

   Полного формального  раскола  не  произошло.  Но  многие  из участников съезда  уже  в  самом  деле  не  раскланивались,  и  общее  настроение  было подавленное.  Плеханов  произнес  заключительное  слово  и  поздравил всех с результатами работы.

   -- Он, должно быть, насмехается? -- спросил Люду Джамбул.

   --  И не думает  насмехаться! Работа все-таки  дала большие результаты. Как ни как, теперь у нас есть и программа, и устав.

-- Именно "как ни как". Вы примкнете к большевистам или к меньшевистам? -- Я  иду  за Ильичом. Но,  вопреки вашему карканью,  раскола нет и  не будет.  Сегодня  все  вместе едем  на  могилу  Карла  Маркса.  На Хайтетское кладбище.

   -- Едем, -- уныло согласился Джамбул. -- Вы его читали?

   -- Многое.

   -- Знаю,  что он был кладезем мудрости. А иногда думаю, что у нас  люди были интереснее.

   --  Может  быть,  тот  Кота Цинтсадзе,  о  котором Вы  рассказывали? --насмешливо спросила Люда. -- Нельзя человеку серьезно называться "Котой".

   -- Ладно,  ладно, -- ответил  Джамбул. Теперь несколько обиделся он,  к большому  удовольствию  Люды. --  А  что мы  будем  делать на  могиле?  Петь "Интернационал"? Или служить панихиду? Тогда пусть Троцкий наденет ермолку и плащ, евреи в синагогах всегда носят плащи.

   -- Вы бывали и в синагогах?

   -- Бывал.  Я  Вам говорил, что на  меня  действует всякое богослужение, особенно если оно древнее. Разумеется наше мусульманское самое лучшее.

   -- В этом я ни минуты не сомневалась... Будете делать  на могиле Маркса то же, что другие.

   --  Буду  смотреть  на  Троцкого и повторять  его  благородные жесты. Я уверен, что и он,  и  Плеханов в Париже ходили  в театр смотреть Мунэ-Сюлли. Только у того жесты выходят лучше.

     VII

   Иоганнес Росмер, владелец Росмерсгольма, был несчастен в своей семейной жизни и не очень счастлив в жизни общественной. По рождению он принадлежал к баловням  судьбы,  но он  потерял  веру  в общественные  устои. Как  говорил консервативный ректор Кролль, "Росмерсгольм с незапамятных времен был своего рода священным очагом, поддерживавшим порядок, закон, уважение ко всему, что установлено и  признано лучшими членами общества". Росмер порвал с традицией предков, это и было одной из главных причин его несчастной жизни.

"Росмерсгольм", с его  символом белых коней,  был любимым произведением

Морозова,  но  кое-что  он  читал  не  без  досады.  Многое в жизни  Росмера совпадало  с  его собственной жизнью, однако, не все. "Верил ли я в традиции моих предков?  Когда  же я  с  ними  порвал? Каковы  мои  "белые кони"? Даже внешняя обстановка  не очень похожа". Драма  Ибсена разыгрывалась в  родовой усадьбе Иоганнеса,  в  гостиной, обставленной  в старом норвежском стиле,  с портретами   предков  на  стенах.  Пять  поколений  предков,  создателей огромного  богатства Морозовых,  были  и  у  Саввы  Тимофеевича,  но  он  их портретов у себя на стены не вешал.

Дом на  Спиридоновке был  построен  талантливым  архитектором  на месте родового  дома Аксаковых. Обстановка  была  не только более роскошной, но  и более  "стильной",  чем  могла  быть  у  прежних  владельцев усадьбы  или  у Росмеров: Морозов купил  ее у  какого-то лорда и перевез из Англии в Москву. Люди, этого  не  знавшие, насмехались над ее "аляповатостью".  "Конечно,  не насмехались бы, если б я был князь или граф". Громадное большинство людей, и парвеню, и  аристократы  ничего в искусстве не  понимают. "Да,  дураки верно говорят "купчик". Сам Чехов  насмехался над моим "безвкусием", над  фрачными лакеями.  Добрые  люди так мне  рассказывали. Может, и  врали. Точно дело во фраках!  Все мы  живем угнетением других  людей,  и  Чехов  тоже,  и сам это отлично понимает, он умнее и Немировича, и Максима. Да и он о моем безвкусии не говорил  бы, если б  я был князь. Впрочем,  и в самом деле, незачем  было покупать  мебель  английского  аристократа", --  думал  Савва Тимофеевич,  с досадой оглядывая свой  кабинет. "Это, тот говорил, подлинный Ризнер". А что он сам смыслил в Ризнерах? Верно и он в  этой  мебели чувствовал  себя почти таким же  чужим, как я? А я сюда точно попал  по ошибке.  Спальная,  сказал, "Victorian".  Слово значит немного:  за царствование  Виктории  должно  было смениться несколько стилей".  Об архитектуре и мебели он  немало прочел  или просмотрел, когда строил свой дом. "Скоро девять  часов, пора на завод. А то поехать раньше к грабителю?" -- подумал он, разумея знаменитого врача.

В  плохие минуты он находил, что  все в мире продается,  что, со  своим огромным богатством,  он может  купить что и кого  угодно -- вопрос только в цене. При нем действительно наживались и  перед ним лебезили очень многие. В другое  же время Морозов  признавал,  что даже этих  многих  нельзя называть "продажными в точном смысле слова: "Настоящей продажности в России, особенно в  интеллигенции, мало:  есть общественное мнение,  есть моральная  граница, через которую 75  переходить почти невозможно и  даже невыгодно... Просто не первого сорта  людишки".  По  своей  работе он постоянно  встречал  и  людей первого  сорта. Эти перед  ним  не  лебезили и на  нем не наживались;  разве только, когда отдавали  ему  свой труд, то получали несколько больше, чем их труд  стоил.  Впрочем,  при  всей  своей щедрости, он  бывал  требователен и слишком уж переплачивать не любил. Если у него просили чересчур много, в нем пробуждались наследственные  инстинкты  дельца;  его быстрые, бегающие и при этом многое замечающие глаза останавливались, он становился очень нелюбезен, даже иногда грубоват.

Как Ленин, Морозов вообще очень плохо верил людям, но, в полное отличие от Ленина, всего меньше верил  в себя и себе. Всю жизнь будто бы стремился к освобождению России, но иногда думал, что в сущности освобождение России ему не так  нужно:  сам  он был почти во всем совершенно  свободен. Всю жизнь он говорил, что страстно любит  искусство,  но про себя сомневался -- если не в своей любви к искусству, то в своем его  понимании; природный ум заменял ему культуру. Сомневался и в том, что  искусство  хорошо  понимают другие, в  их числе и  многие  присяжные  знатоки.  "Ибсен  хотел  сказать"... А  почем ты знаешь, что он хотел  сказать? Может, и вообще  ничего  не хотел,  а  просто писал, как все писатели и писателишки, как  Максим, который длинно  и скучно мне говорил о глубоком смысле своего "Фомы Гордеева", между тем это чепуха с выдуманными   и   плохо  выдуманными,  неправдоподобными  купцами"...  Савве Тимофеевичу все больше казалось, что в нем сидит какой-то другой человек, за него  говорящий и во многом ему совершенно чужой. "Все не  так, все не так!" --  неясно думал  он  в  последние годы,  знал  только,  что  нервы  у  него совершенно издергались, что он, как будто без  причины, боится воображаемых, даже  неправдоподобных,  несчастий, что  в сущности  он  ничего  особенно не хочет, что жить ему все тяжелее с каждым днем. "Жизнь не удалась... Впрочем, кому же она по настоящему удалась, когда есть умиранье,  смерть?" Да  еще он знал, что душой всегда, хоть не  так  уж напряженно искал добра  и 76 смысла жизни; но добра нашел немного, а смысла жизни не нашел никакого.

К тому, что он обозначал  словами "не так", он относил и Художественный общедоступный театр. Теперь  этот театр  существовал почти исключительно  на его средства, он выстроил и новое здание в Камергерском переулке. Деньги дал по  своей  собственной  инициативе, сам  их  первый предложил; давно  стал в театре своим  человеком, давал советы о пьесах, о подробностях постановки, о распределении ролей; все выслушивалось внимательно и  с интересом; режиссеры и  артисты успели  оценить его  чутье.  Но  про  себя он иногда  думал, что, например,  Станиславский,  состоятельный  человек,  мог  бы  и  не  получать жалованья, мог  бы  даже  сам давать на дело  свои деньги.  Никогда этого не говорил, но  думал, что артисты в  большинстве  гораздо  менее  образованные люди, чем он сам (он много читал и знал наизусть "Евгения Онегина"). "Пьесам Немировича грош цена, да и пьесы самого Максима немногим лучше".

Савва Тимофеевич в последний год болел, хотя как будто и не опасно. Был еще  далеко не  в  том  возрасте, когда  чуть ли не главные  мысли  человека сосредоточиваются на починке разрушающегося понемногу тела. Врачей вообще не любил. Почти машинально называл их грабителями. Отлично знал, что они бедных часто лечат  бесплатно  и что было бы очень  странно, если б они брали  мало денег  с  богачей.  Свое нездоровье  он  приписывал в  значительной  степени расстройству  нервов: неврастения  усиливала  болезнь,  болезнь  усиливала неврастению.  Теперь  ему  нужно  было  повидать  трех  докторов  по  разным специальностям, и ни один  из них к нему на  дом приехать не мог:  у  всех в кабинетах были сложные приспособления, особенно у терапевта, который умел по новому способу просвечивать людей при помощи не так давно открытых Рентгеном лучей. "Видит тело насквозь. Хорошо, что хоть души не просвечивает".

Раз  в  неделю он ездил  в Орехово-Зуевскую  мануфактуру (в  Москве  ее называли несколько иначе, похоже и совершенно непристойно, но это относилось 77 преимущественно к заводам Морозовых-"Викулычей"). Проводил там два дня, а то  и  три. В  этот  день  ему  уезжать не  хотелось, был в особенно  плохом настроении духа. "Хоть бы дождь  пошел"... Савва Тимофеевич  чувствовал себя бодрее  в  дурную погоду. В поезде он просмотрел газету,  -- скука. Подумал, что  все редакторы  газет,  верно,  либо  циники  либо  очень  незлобивые, благодушные люди: слишком  много ерунды и пошлости каждый из них принимает и печатает, зная, что это ерунда и пошлость.

Постройки  на его заводах, в  отличие  от других в городке, были новые, каменные, очень хорошие.  Таковы были и  дома, выстроенные  им для рабочих с лекционными залами с  театром, -- другие фабриканты только пожимали плечами, а иногда  в разговорах о нем многозначительно постукивали пальцем по лбу. На улицах все  ему  кланялись. Это  было и  приятно  и нет: "Все-таки кланяются больше моему богатству, чем мне.  Если б у меня не было капиталов, кто бы  я был? И люди перестали бы ко мне шляться, что было бы впрочем очень хорошо".

В сортировочной он взглянул на новую партию хлопка, она была не "fine", а только "good".  "Что-ж,  для Азии и это необходимо". Ему очень хотелось<,> чтобы русская  хлопчато-бумажная промышленность вышла с четвертого места  на первое; азиатский  рынок  имел  огромное значение. Затем он побывал в других колоссальных  зданиях.  Общее  благоустройство  заводов,  порядок,  чистота, доставляли ему  удовлетворение. Рабочие кланялись  почтительно-ласково; одни служащие  спрашивали:  "Как  поживаете,  Савва  Тимофеевич?",  другие:  "Как изволите поживать?"

        В одной из мастерских он остановился  у машин, которые  главный инженер предлагал заменить  новейшими,  хотя и  эти были выписаны из Англии не очень давно. Он  знал свое дело для владельца хорошо. Говорил,  что "знает  у себя каждый винт". Это было  очень  преувеличено; инженеры  порою чуть улыбались, когда  он  спорил  с  ними  о  технических  делах. Но  названия  машин и  их назначение  действительно  были ему известны.  Спросил  о машинах и  старших рабочих. Их мнение 78  очень ценил. С  ними он говорил ласково,  почти как с равными,  и  на  их  языке.  Думал,  что  владеет  им  в  совершенстве,  как либеральные, да и не только либеральные, помещики думали, что в совершенстве владеют  крестьянским  языком.  Рабочие  любили  и  ценили  его  простоту  в обращении, заботу об  их интересах, то,  что  он  к  свадьбам дарит  деньги, принимает на свой счет похороны,  помогает вдовам; знали,  что он  женат  на красавице "присусальщице", еще не  так давно стоявшей  за фабричным станком. Он  первый  ввел  одиннадцатичасовой  рабочий  день;  ввел  бы,  пожалуй,  и десятичасовой, но знал,  что  тогда Никольская  мануфактура едва ли выдержит конкуренцию с  такими же огромными предприятиями,  в частности с  теми,  что принадлежали Викулычам и Абрамычам.

                                                                                                                                       В  Москве издавна  ходили  шутливые преувеличенные рассказы  о  распрях между  разными  ветвями  Морозовской  династии, впрочем  довольно обычных  в больших семьях. К другим династиям, даже  наиболее  старым, тоже  имевшим по несколько  поколений  богатства,   к   Бахрушиным,   Рябушинским,   Щукиным, Третьяковым, Найденовым Морозовы относились чуть свысока, хотя и роднились с ними; к новым же, вроде Второвых, относились и просто иронически.

                                                                                                                                       После  недолгого  совещания  с управляющим расчет инженера  был признан правильным, и  новые машины заказаны, хотя это означало  большой  расход: на машины Морозов денег не  жалел;  русская  техника должна  была  сравняться с западной.

                                                                                                                                       Затем он позавтракал в одной из столовых с главными служащими. Обед был не  такой, как у  него  дома,  -- вместо  его любимого рейнского вина,  пили калинкинское пиво, -- но и не такой, как в других столовых  фирмы. Везде все было  чисто, свежо, сытно, однако  администрация не  могла  не  считаться  с рангом  обедавших. Так  и он  сам, при  всем желании,  не мог  держать  себя одинаково  со всеми. В столовой  тон разговора был  демократический. Тем  не менее  все  тотчас замолкали,  когда  владелец  раскрывал рот. Он все  время чувствовал  неловкость,  --  точно играет, почти так же похоже,  как Станиславский играл  доктора Штокмана или Москвин царя Федора Иоанновича. Этих своих артистов он прежде особенно  любил,  нередко  угощал их  ужинами, радовался  их  обществу,  восхищался  ими и думал,  что уж очень,  просто до удивления, они непохожи в  частной жизни, один  на царя, другой на норвежца. "Тем больше, конечно, их заслуга".

В  столовой поговорили о  политике, поругали правительство, коснулись и промышленных дел. Один  из видных служащих  говорил  "смело,  всю  правду  в глаза", -- вроде как Яков Долгорукий Петру Великому. Савва Тимофеевич слушал со слабой улыбкой;  думал, что  и этот  служащий играет, только у  него свое амплуа.

Погода стала хуже.  Морозов почувствовал прилив энергии и  решил тотчас вернуться в Москву: на заводах было еще  скучнее, чем дома, да  в сущности и нечего  было делать. Он понимал, что от его  присутствия большой пользы нет, что  мастерские работали бы точно так же, если б он их и не обходил.  Сказал главному управляющему, что должен побывать у врача, но про  себя решил,  что сегодня  ни к  одному  из врачей не  пойдет:  "Только наводят  тоску, и все, конечно, запретят и никакой пользы не будет".

Со  стены очень просто обставленного кабинета на правнука хмуро смотрел основатель династии,  Савва  Васильевич.  Администрация  давно  заказала его портрет обладавшему воображением художнику. "Верно  обо мне думает нехорошо: в кого ты, голубчик, пошел? От нас отстал, к другим  не  пристал. Чорт  тебя знает,  что ты  за  человек!"...  Морозову  захотелось поскорее  уехать.  Он вспомнил, что по  делу  надо побывать  у  очень высокопоставленного лица. "К нему  следовало  бы   надеть  сюртук?  Ничего,  обойдется".  Сунул   в  ящик письменного стола  револьвер: к этому  лицу являться с револьвером в кармане было неудобно.

Во дворце все было ему неприятно: пышность, мундиры, охрана; но все это производило  и  на  него  некоторое  впечатление.  Хотя  он  имел  репутацию революционера, высшие  власти (до 1905  года) были  с ним любезны; не хотели ввязываться  в истории с владельцем заводов,  на которых были заняты десятки тысяч  рабочих.  По  выражению лица у  чиновника, взявшего его  80 карточку, можно было  увидеть:  сила приехала к силе.  Высокопоставленное лицо приняло его тотчас, не в очеред. С ним, как впрочем и со многими высокопоставленными людьми, Морозов говорил опять по другому: старым, деланно-купеческим языком, с обилием "слово-ериков", --  ни один богатый  купец  в Москве  давно так не говорил.  В Риме  старая  знать, разные Гаэтани, Колонна,  Орсини, да  и сам король говорили  между собой всегда на народном  римском диалекте,  но у них это выходило естественно; у Саввы  Тимофеевича якобы купеческая речь звучала странно, и  он сам  не  знал, означает  ли  его  "слово-ерик" повышенное или пониженное уважение к собеседнику.

Высокопоставленное лицо тотчас исполнило  его  желание и лишь про  себя подумало, что левому социальному реформатору не полагалось бы иметь дворец и ездить на кровных рысаках.  Впрочем,  Савва  Тимофеевич и сам часто думал  о себе то же самое.  "Умный  все-таки монгол!"  -- сказало  адъютанту  высокое лицо. Морозов  был и по крови чисто-русский, но  вид у него в самом деле был скорее монгольский. Сердцеведы  недоброжелательно говорили,  что он в  делах готов   раздавить   человека,   называли   его   глаза   "хищническими"    и "безжалостными", приписывали ему разные изречения,  подходившие Сесилю Родсу или коммодору Вандербильту. В действительности,  он никого не "давил", был в делах честен и  никак не безжалостен. Напротив, был  скорее добр, хотя и  не любил людей, даже тех, кому щедро помогал.

Вернувшись домой, он переоделся: при осмотре машин  чуть запачкал концы манжет. "Переоделся не до визита к нему, а после", с некоторым удовольствием подумал Савва Тимофеевич. На Спиридоновке его в этот день еще не ждали. Жены и  детей  не  было  дома.  В  гардеробной  костюм,  белье,  обувь   не  были приготовлены. Камердинер все  принес с виноватым видом.  "Виноват в том, что "барин" передумал и вернулся раньше, чем сказал".

Ему было совестно и  перед прислугой, как перед рабочими и служащими на заводах.  Но  он  сам  себе  отвечал,  что с  такими  упреками совести можно спокойно   81   прожить   долгую  жизнь.   Раздражали  его   и  самые  слова "гардеробная",  "камердинер".  Костюм  у  него  был  даже  не  от  Мейстера, недорогой, и  белье не голландского полотна,  а простое: ему было  не совсем ясно, почему  одевается он  дешево,  тогда  как  дом, мебель,  лошади  стоят огромных  денег. Но он не  понимал  в своей  жизни  и  более  важных  вещей. Отпустил камердинера, одевался всегда без чужой помощи. Перекладывая вещи из одних брюк в другие, вспомнил, что револьвер остался на заводе. "Не забыть в следующий  приезд". Не имел  ни малейших оснований опасаться какого бы то ни было нападения, но револьвер под рукой всегда его успокаивал: что бы в жизни не случилось, выход есть.

Савва Тимофеевич  перешел  в кабинет, сел  в  неудобное стильное кресло перед стильным письменным столом  и  открыл лежавшую на столе книгу  Ибсена. Впрочем знал,  что  долго  читать  нельзя  будет.  С  пятого  часа  начинали появляться посетители, приезжавшие к нему на дом не по коммерческим делам.

Обычно  люди "хотели  посоветоваться  об  одном общественном  деле". Он давно к этой формуле привык; отлично знал, что посетителям, чаще всего очень известным  людям,  нужны никак не его советы, а его деньги. Отказывал редко, хотя и  уменьшал суммы по сравнению с теми, которые назывались искавшими его совета людьми: понимал, что если всем  будет  давать, сколько просят,  то от его  огромного  богатства  с годами ничего не  останется. Для себя  эти люди почти никогда денег не просили и о себе даже не упоминали. Тем не менее, это часто  выходило  и  "для  себя"; говорили, например, о деньгах на совершенно необходимый обществу журнал, но не говорили, что  будут  получать  в журнале жалованье  или  гонорар. Этим  он обычно  давал  не  слишком крупные суммы и пояснял иронически, что если они у других соберут "много больше-с", то и  он от  себя  добавит сколько  надо. Знал, что  у  других  много больше никак не соберут.

Одним  из  посетителей  был в этот  день инженер Красин, с  которым его познакомил  Максим  Горький,  горячо  его рекомендовавший.  Этот  инженер  с первого же 82  знакомства очень понравился Савве  Тимофеевичу. Он  и говорил прекрасно.  Морозов  вообще  находил, что самые лучшие ораторы в  России  не адвокаты,  -- их  он  называл "краснобаями", а  умные и образованные деловые люди, да еще офицеры  генерального штаба. Красин просил денег в пользу левой группы  социал-демократической  партии.  Он  изложил   ее  взгляды,  немного применяясь  к психологии богатого  промышленника, который,  слава Богу, дает деньги на революцию. При первой встрече Красин в него всматривался с немалым интересом.  Был  искренний  революционер, но так же искренне  любил  деньги. Хотел  бы быть главой революционного правительства, но недурно было бы также стать королем  промышленности. Он изучал богачей и для борьбы с ними, -- как молодой Веллингтон ездил во Францию учиться у французов военному делу. Морозов слушал его внимательно, с легкой улыбкой.

-- Так-с.  Это я все знаю-с,<-->  сказал он.  Уже  слышал  о  партийном расколе. -- Это взгляды Ленина-с. Вполне с оными согласен. Зоркий человек-с. Извольте, дам, но много не дам-с.

--  Сколько можете,  хотя на  вас мы очень надеемся, -- ответил Красин, тоже  несколько  озадаченный сочетанием "слово-ерика"  с осведомленностью  в партийных делах, почти никому еще в Москве неизвестных.

-- Дело обстоит так-с: дохода у меня в год  шестьдесят  тысяч целковых. Треть уходит на  мелочи-с, на благотворительные дела-с. Треть трачу на себя, а двадцать тысяч готов ежегодно давать вам. Больше не могу-с.

Красин смотрел на него изумленно. Он  не ожидал такой большой суммы, но не ожидал и того, что Морозов серьезно, глядя ему в глаза, будет  говорить о шестидесяти  тысячах своего дохода  (при чем  из  них сразу предложит третью часть). Москвичи говорили,  быть может, преувеличивая, что  одна  Никольская мануфактура  приносит  в  год  несколько миллионов чистой  прибыли. Впрочем, Савва Тимофееич и не надеялся, что Красин ему поверит. Назвал эту цифру, сам не зная, почему. 83

Еще меньше он  знал, зачем  вообще дает  деньги крайним революционерам. Назвал  Ленина  "зорким   человеком",   но   никак  не   мог   сочувствовать революционеру, которому,  по  слухам, не сочувствовало громадное большинство социалистов.   Его  собственное   настроение  было  неопределенно  левое   и романтическое, как в "Росмерсгольме". Но, в отличие от Иоганнеса Росмера, он не слишком верил в близость счастья на земле.

Гость поблагодарил и  с улыбкой немного  поторговался. Сошлись на  двух тысячах  в  месяц.  Любезно  поговорили  и о  другом.  Разговор,  не  совсем случайно, коснулся электрического освещения. В Москве рассказывали, что  это освещение составляет у Морозова пункт легкого умопомешательства. Он ведал им и в Художественном  театре и в доме на Спиридоновке и в  своих имениях:  сам лазил по лесенкам, работал над проводами, переодевшись в рабочее платье (что ему шло, как  Горькому  косоворотка). Красин знал толк  и  в  электричестве, говорил  об  его  великом будущем так же увлекательно, как  до того об идеях Ленина, вставлял разные  "дифференциальные лампы Сименса", "вольты", "уатты" и даже "фарады".  О вольтах  и  уаттах  Савва Тимофеевич  знал, но что такое фарады, совершенно не понимал. Несмотря на полученное им образование, ученые слова на него  производили впечатление, как и на Максима Горького. Гость его очаровал.  С  тех пор Красин к нему  ездил нередко и, перед тем, как просить денег   для  партии,  говорил  об  электрическом   освещении  и  о  новейших заграничных усовершенствованиях. Деньги получал неизменно.

Последним просителем  был Дмитрий Ласточкин,  в  последнее  время очень выдвинувшийся в деловом мире Москвы.

К  нему Савва Тимофеевич относился тоже очень благожелательно и  высоко его ставил:  был на  двух его  докладах, прочел  его брошюру о хозяйственном росте России. Понравилось ему и то, что Ласточкин не воспользовался принятой формулой и прямо с самого начала сказал: приехал просить денег.

-- Это так-с,  за иным, ко мне, купчине, и не  приезжают-с, --  сказал, улыбаясь,  Савва Тимофеевич. 84 Ответная улыбка Ласточкина показала, что  он оценил слово "купчина" и не  считает  нужным  и возражать на такую шутку. Он изложил план  создания  биологического  института в  Москве.  Морозов слушал внимательно и с интересом.

-- Да ведь, кажется, что-то похожее у нас уже существует, -- сказал он. -- Не совсем  похожее, --  ответил  Дмитрий Анатольевич  и с  несколько меньшей  ясностью  изложил, в чем  заключалось новое в  его проекте. Рейхель писал ему  из Парижа  письма,  однако  подробной  объяснительной  записки не представил, хотя Ласточкин сам ставил ему сделанный Морозовым вопрос.

-- Так-с. В какую сумму обошлось бы дело-с?

-- Я  знаю, что одному человеку, даже такому, как вы, Савва Тимофеевич, поднять это дело было бы трудно, но мы рассчитываем на ваш почин, зная...

"Зная вашу отзывчивость", -- закончил про себя Морозов и перебил его: -- Смету привезли-с?

-- Я  ее представлю вам очень  скоро, -- ответил  Ласточкин,  с досадой подумав, что, вследствие халатности своего двоюродного брата, начал разговор

не деловым образом. -- Мы хотели сначала выяснить ваше общее, принципиальное отношение к вопросу.

        -- Кто это: мы-с?

        -- Этим делом очень интересуется также Мечников, -- сказал нерешительно Дмитрий Анатольевич. -- Знаете, Илья  Ильич Мечников, наш знаменитый биолог, создатель теории фагоцитоза. --  Морозов,  к  его  облегчению,  не  попросил пояснений к слову "также", и одобрительно кивнул головой.

        -- Знаю-с. Что-то и о фагоцитозе читал... Кажется, обещает нам продлить жизнь? Может, и врет-с, да  и незачем  человеку очень долго жить, -- пошутил он. -- Что-ж,  идея института интересная. Но  без записки  и сметы,  вы сами понимаете,  и говорить невозможно.  Дело  не  в  сумме,  поднять  я  и  один мог-бы-с.  Клинический  городок  Морозовы  подняли.  А  знать   все  надо  в совершенной точности-с.  --  Ласточкину  он  не сказал о шестидесяти тысячах своего  дохода:  в разговоре  с 85 московским деловым человеком это  было бы слишком глупо.  --  Представьте  записку, прочту-с.  И,  разумеется, передам ученым людям на рассмотрение. Скорого ответа не ждите-с: эксперты спешить не любят.

        Он подумал, что этот проситель, инженер  по образованию, не  может быть лично  заинтересован в создании биологического института. Бывали  все-таки и просители  совершенно бескорыстные. Стал еще  любезнее  и, прекратив деловой разговор, --  лишних слов не любил, -- спросил о музыкальных вечерах, иногда устраивавшихся в доме Ласточкиных:

        -- Слышно, интересные вечера-с.

        -- Мы с женой оба очень  любим музыку. Не приедете ли как  нибудь и вы, Савва  Тимофеевич?  -- предложил  Дмитрий  Анатольевич.  Посещение  Морозова считалось  в  Москве  большой  честью  и  поэтому  Ласточкин  пригласил  его сдержанно: "Еще подумал бы, что зазываю".

        -- При случае охотно-с. Люблю и я, хотя и не большой знаток.

        Ласточкин вспомнил о просьбе Люды, но решил ее  пока не передавать: "Не сразу же  лезть с двумя просьбами". Вдобавок, ему теперь показалось особенно глупым просить богача о деньгах на социальную революцию. Он взглянул на часы и простился.  Был доволен первыми  результатами своего ходатайства, не очень ему приятного. "Больше  ничего Аркаша для начала  и ожидать не мог  бы,  тем более, что записки не составил, сметы не прислал, а с Мечниковым верно еще и не поговорил!"

        "Твое понимание  мира облагораживает,  Росмер. Но... но... Оно  убивает счастье",  --  говорила  Ребекка Вест. "Счастья  у  него  было действительно немного.  Как  у  меня",  --  думал Савва  Тимофеевич.  Ни  его жена, ни его любовницы  нисколько на Ребекку не походили, и никакой затравленной  Беаты в его жизни  не было. "Да  и сам я все-таки какой  же Росмер!  Все-таки  пьеса замечательная. По дрянному переводу и судить нельзя. Так и Гете, и Шекспиром лживо восхищаются люди,  не читавшие их в подлиннике. Если б я был немцем  и 86 прочел "Евгения Онегина" по немецки, то сказал бы, "очень средняя поэма". А  о  Лермонтове  тем  более  сказал  бы.  Какие это  биографы врали,  будто Лермонтов  "искал смерти". И о других поэтах говорят  то же  самое. Коли б в самом деле искали, то очень скоро нашли бы,  дело нехитрое". В последний год он  читал  главным  образом  те литературные  произведения,  в которых  были самоубийства. И ему попрежнему было не вполне ясно, почему Росмер покончил с собой. "Может, просто по литературным соображениям автора-с", -- подумал он, по инерции пользуясь "слово-ериком" и  в мыслях. -- "Вот и Лев Николаевич по литературным  соображениям  в  "Записках Маркера" придумал самоубийство  для Нехлюдова, а через много лет, когда понадобилось, его воскресил"... Толстого Савва Тимофеевич и мысленно называл по имени-отчеству. Горького  в последнее время в разговорах со знакомыми сухо называл "Максимом" или "Алексеем", а то даже и "господином Горьким".

--------

Часть вторая

                 I

 

        В западной  Европе в  1903-4 гг. почти  все еще  было тихо и  спокойно. Такие  времена  называются в истории  "периодами  процветания".  Разумеется, процветало не все  европейское население. Но и обездоленным людям в ту  пору жилось лучше,  чем когда бы то ни  было прежде. Отношения же между  главными государствами были либо превосходные,  либо хорошие, либо -- в худшем случае --  корректные.  Монархи  обменивались визитами и во  дворцах  или на  яхтах произносили  дружеские,  радостные, бодрые  тосты.  Министры  очень  вежливо отзывались в  парламентских  речах  о политике других  стран и  даже  в  тех случаях, когда бывали  ею не очень довольны, давали это понять лишь намеками и чрезвычайно осторожно:  одно невежливое слово  неизбежно  вызвало бы очень серьезные неприятности.

Больших войн  давно  не было.  Но скорее всего именно поэтому некоторые государственные люди  уже 87 начинали скучать. Разумных причин  для войны не было, как их  впрочем  не было в  истории  почти  никогда. Основной причиной возможного столкновения считалось  в  ученых  книгах и  в  передовых статьях экономическое соперничество между Англией и Германией; в  связи с ним газеты говорили, что  Англия не может допустить увеличения германской экономической мощи и военного  флота. За океаном  быстро  рос  не такой соперник для обеих стран:   скоро  Соединенные   Штаты  своей промышленностью,   богатством, могуществом далеко превзошли Англию и Германию вместе взятые. Однако о войне Европы с Америкой и  позднее никто  не говорил,  кроме  совершенных дураков. Такая  война, просто по  непривычке,  не возникала  в  сознании политических деятелей, ученых экономистов и даже самых воинственных газетчиков. Вдобавок, американские  правители  редко  встречались и   почти  не   соперничали  с европейскими.  И главное, они неизмеримо меньше интересовались тем,  что  по существу   и  определяло  политику  правителей Европы:  злосчастной  идеей престижа, наделавшей столько бед человечеству.

При всем законном желании "заглянуть в корень вещей"  трудно найти хоть какую-либо  общую  идею, или сколько-нибудь  прочный  интерес,  во  внешней политике главных  европейских  держав  того времени. В  1901 году  Чемберлен предложил Германии заключить  англо-германский военно-политический союз. Это предложение показалось немецкому министерству иностранных дел столь важным и заманчивым, что к Вильгельму, находившемуся тогда в Гомбурге, был специально послан с  запросом граф  Меттерних. Идея императору понравилась. Он искренне любил свою  бабку,  королеву  Викторию. Ее  преемника  Эдуарда  VII, правда, недолюбливал, но его брата, герцога Коннаутского, любимого  сына  Виктории и хранителя ее традиций, считал в числе своих ближайших друзей. Император -- и не  он один среди монархов  -- признавал европейскую политику отчасти как бы семейным  делом. Все же он  задал вопрос: "Союз  против  кого?"  Из  Лондона пришел немедленно ответ: "Против России, так как она хочет овладеть Индией и Константинополем".   Это   объяснение,   тоже   больше  по  семейным обстоятельствам, понравилось императору меньше. Он велел  ответить, что  его связывает тесное родство с домом Романовых, личная дружба с царем и  вековое братство по оружию  с  Россией.  Таким  образом из  английского  предложения ничего  не  вышло. Император в обществе  своего  друга Эйленбурга посетил  в Мюнхене инкогнито известную гадалку и спросил ее, может  ли он положиться на одного  своего русского друга  (разумел Николая II). Гадалка  ответила,  что вполне может. Это успокоило Вильгельма.

Его и много позднее (до выхода его воспоминаний) очень высоко ставили в мире.  Незнакомые  с  ним  люди  часто писали  об  его  необыкновенном  уме, талантах, образовании. Правда, фельдмаршал Вальдерзее говорил, что император почти ничего не  читает и  вообще почти не  работает, а любит  только охоту, церемонии  и  болтовню.  Особенную  рекламу  ему  делали  его  приближенные, страстно  подкапывавшиеся друг под  друга в борьбе за его  милость. "Все они кусаются, дерутся,  ненавидят и обманывают один другого. У  меня  все больше укрепляется чувство, что я живу в доме умалишенных", -- писал один из них.

Какие именно умалишенные изменяли настроение и принципы Вильгельма,  мы не знаем.  Но  ориентация германской  внешней  политики внезапно изменилась. Теперь  канцлер  Бюлов при  личном  свидании  запросил  короля  Эдуарда,  не согласилась  ли  бы Великобритания  заключить с Германией военный  союз. При английском дворе раболепства, грызни, гадалок, "дома умалишенных" не было, и политику  делали преимущественно  министры. Однако, обиделось  ли британское правительство  за  первый  отказ или по другой, непонятной простому  разуму, причине, на этот раз ответило отказом оно.

Английская политика, "строящаяся  на долгие  десятилетия вперед",  тоже изменилась.  Король  ответил,  что  отношения  между  Англией   и  Германией превосходны,  в мире  все  совершенно  спокойно, и  что он в  военном  союзе никакой надобности не видит.

Несчастьем  для  Европы было  и  то, что почти  все  89  секретные и не секретные соглашения строились  главным образом на взаимном обмане,  при чем каждое  правительство  обманывало и своих союзников. В  1907-ом  году  новый русский министр иностранных дел Извольский посетил Вену. Его осыпали знаками внимания,  он  был  принят Францем-Иосифом, получил большой крест ордена св. Стефана  и  установил  дружеские отношения  с  Эренталем.  Извольский  хотел добиться  для русского  черноморского  флота  прохода через  проливы.  После Крымской войны проливы были закрыты для военных судов  всех стран. В течение полувека, особенно после Берлинского  конгресса, в Петербурге  были  в общем довольны этим соглашением,  защищавшим все русское черноморское побережье от возможного, в случае войны с Англией, нападения  британского флота.  Один из русских государственных  людей  говорил в  1897  году:  "Нам нужен швейцар в турецкой ливрее, Дарданеллы ни в каком случае не должны быть открыты: Черное море   --  русское   mare  clausum".  Затем  то,   что  считалось   выгодным преимуществом, было признано непереносимым злом.

Извольский хотел поднять  престиж России,  уменьшившийся  после войны с Японией; о  своем еще  не  создавшемся личном  престиже  он, разумеется,  не говорил.  Этот  остроумный,  раздражительный человек считал  себя много выше других  министров иностранных дел, --  позднее  своего  французского собрата называл  "человеком  универсальной  некомпетентности",  что,  конечно,  тому вскоре  стало  известным.  В  деле  о  проливах  была  очень  заинтересована Австро-Венгрия,  и он  готов  был дать  ей  "компенсацию": соглашался на то, чтобы она  присоединила к себе и  формально Боснию и Герцеговину, фактически ею захваченные еще тридцать лет тому назад. Он желал бы, чтобы право прохода через проливы  было  предоставлено  только русскому  военному  флоту,  но  в крайнем случае соглашался и на то, чтобы его получили все державы.

Эта  мысль  чрезвычайно  понравилась  барону  Эренталю.  Было  устроено секретнейшее   совещание.   Граф   Берхтольд   предоставил  для  него   свой великолепный замок  в Моравии  Бухлау.  Никто другой  приглашен  не 90  был. Совещание состоялось 15 сентября.  Решено было не  вести стенограммы: все по памяти  запишет  Извольский  и представит  Эренталю  свою  запись.  Странным образом  русский  министр очень  долго записи не представлял  и, быть может, кое-что забыл.  Так, по крайней мере, утверждал Эренталь. Не было записано и то,  когда  именно  будет  объявлено  о  присоединении  Боснии-Герцеговины к Австро-Венгрии. Извольский  узнал о нем на станции Мо из  газет, подъезжая к Парижу, где его ждало письмо Эренталя. Из права прохода русских  судов через проливы ничего  не  вышло.  Он пришел  в  ярость  и  возненавидел  Эренталя, которого  с той  поры  считал  и  в письмах называл  "не  джентльменом". Вся дальнейшая его политика определялась ненавистью к Австрии.

Несколько  меньше, чем Извольский, но все же были раздражены германское и  итальянское правительства. С ними Эренталь  не счел нужным предварительно посоветоваться, хотя  они были  союзниками.  Так  и  несколько  позднее  при свидании царя  с  Виктором-Эмануилом  в  Ракониджи,  Извольский  и  Титтони, заключая  важное  соглашение,  тщательно  скрыли  его  от  своих  союзников. Впрочем,  через  несколько  дней  после  этого  соглашения  Титтони заключил другое,           с  Австро-Венгрией,  прямо  противоречившее  первому  и  столь  же тщательно скрытое от России.

     Австрия  со  времен  похода  принца  Евгения  в  начале  восемнадцатого столетия  считалась  главным  другом  сербов,  их  защитницей от  турок. При Обреновичах, несмотря на захват Боснии и Герцеговины, отношения между обеими странами  были самые  лучшие.  Дело было  впрочем не столько в последовавшей перемене сербской  династии, сколько в том,  что сербы из малого  и  слабого народа  стали  не  столь  малым  и  слабым.  Как  в  разное  время и  другие государства, они теперь мечтали об объединении всех людей их национальности, -- предвидеть Сталинское  объединение не  могли.  И в  1908 году превращение неофициального   захвата   Австрией    Боснии-Герцеговины   в    официальное присоединение,   принесшее   Эренталю  графский  титул,  вызвало  у   сербов необычайное негодование.

Все это,  как  известно,  позднее  привело к  Сараевскому  убийству,  к мировой  войне и  к крушению  монархии  Габсбургов.  Эренталь  давно умер, с графским титулом и с  сознанием  своих  великих  исторических  заслуг  перед родиной. Через несколько лет и от его дела, если не  считать прямо его делом катастрофическую  войну  и гибель Австро-Венгрии, не осталось ровно  ничего. Тем не менее серьезные историки, и австрийские и иностранные, в своих трудах расточают  похвалы его  уму, талантам  и  даже гениальности. Он  в известный исторический период стяжал себе весьма краткое "бессмертие" верной,  по духу чисто-спортивной,  службой  австрийскому  престижу.  В  нем   видели  нового Меттерниха,  это очень  ему нравилось, и он не сердился на самые  враждебные статьи,  если  только  в  них  его сравнивали  с Меттернихом. В  общем,  его настроение  было  приблизительно  такое же,  как  у  громадного  большинства правителей Европы: войны,  разумеется,  не  надо, но не будет  большой беды, если  война возникнет:  ведь войны  были  всегда.  Неизмеримо  хуже было  бы "Derogierung an Prestige".

Жизнь при дворах везде  была, хотя  и  не очень спокойная, но веселая и пышная. Вильгельм II  все чаще переходил от одного настроения к  другому. Он болел и порою думал, что болен опасно. Ему вырезали полип в горле. Император предполагал,  что это  не  полип,  а  рак: от  рака умерли его  отец и мать. Относился  к  этому предположению мужественно.  Иногда  (вероятно,  думая  о смерти) он произносил миролюбивые речи, порою прекрасные, говорил, что войны никому  не нужны;  в частных беседах  утверждал, что  больше всего  хотел бы сближения  и   тесной  дружбы  с  Францией.  К  нему  приезжали  друзья  из второстепенных французских  политических деятелей. Один  из  них,  Жюль Рош, обожал  Гете  и всегда  носил с  собой  экземпляр  "Фауста".  Это  приводило императора в восторг.  Были у него и русские и английские друзья, правда, не носившие "Фауста" в кармане, и их он тоже уверял, что только и желает общего мира.  Уверял довольно  искренне. Но нередко  произносил воинственные,  даже почти бешеные, речи, вызывавшие панику в Европе, впрочем обычно 92 недолгую. Сенсация, производившаяся каждым его выступлением, была большой радостью его жизни. Ему  однако было далеко до некоторых позднейших диктаторов: этим было душевно необходимо, чтобы  о  них --  дожил! мог  ли прежде  и  мечтать!  --говорил  весь мир. Политиковеденье уж совсем  прочно  стало  важным  отделом психиатрии, которому следовало дать обозначения: "комплекс Моссаде".

Этого  у   германского  императора  быть  не  могло.   Как  большинство государственных  людей, Вильгельм  II просто сам не знал, чего хочет. Он был живым  доказательством  того,  что  место красит  человека гораздо чаще, чем человек красит место.  Несмотря на  некоторую  его  общую  даровитость и  на немалую способность  к эффектам, к позам, к рекламе, никто в мире не обращал бы на него внимания, если б он не был германским императором.

Исключение  среди  государственных деятелей составлял  Франц-Иосиф.  Он слышать не хотел ни о какой войне.  Однако все знали, что в Вене идет глухая борьба  между  императором и  наследником  престола,  которого  поддерживали важные   австрийские  сановники  и  генералы.  Исход  борьбы  не   мог  быть предугадан;   предполагалось,  что   исходом   будет  кончина   престарелого императора.  Многие думали  и  писали,  что  с ней  вообще кончится  империя Габсбургов.

Австро-Венгрия,  приблизительно с 1906  года, оказалась главным центром европейской большой политики. В ее  военном  могуществе  люди сомневались, в России ее называли "лоскутной  империей",  а  на  западе --  "вторым больным человеком  Европы"  (первым издавна  считалась Турция).  Но  "Балль  Платц", "намерения  Вены",  "политика  Эренталя",  "воинственные  замыслы эрцгерцога Франца-Фердинанда"  заполняли телеграммы министров иностранных дел и послов, ежедневно упоминались в статьях главных газет Европы.

Главой  военной   партии  в  Австрии  признавался  наследник  престола, эрцгерцог  Франц-Фердинанд.  Его  почти  все  считали  черным  реакционером, ненавистником славян и сторонником войны --  разумеется, "превентивной" -- с Сербией и Россией. С этим, однако, 93 вышла много позднее  странная история. На  полях  доклада  об его  убийстве Вильгельм  II написал  собственноручно: "Эрцгерцог был  лучшим  другом  России.  Он  хотел  возродить  Лигу   Трех Императоров". Когда  в  Германии произошла революция, записи  императора  на докладах  были   напечатаны.  Эти  слова  вызвали  у  историков  недоумение. Вильгельм не имел основания лгать в таких записях и никак не мог предвидеть, что они  со  временем будут опубликованы. С эрцгерцогом он был связан тесной дружбой,  часто с ним встречался и  совещался наедине, должен был лучше, чем кто-либо другой, знать его самые тайные политические замыслы.  Возник  спор, не разрешенный окончательно и по сей день.

Еще   значительно    позднее   появились   в   печати   разные   бумаги Франца-Фердинанда. Они как  будто не оставляют сомнения в  том,  что никакой войны  он  не  хотел,  что  в   этом  вопросе  был  совершенно  согласен   с Францем-Иосифом, с которым расходился чуть ли не во  всем другом. Выяснилось также, что он стоял за дружбу и  союз  с Россией, видел  в них оплот  против революции,  что он преклонялся перед самодержавными  русскими  императорами, что  славян  он очень  любил  -- гораздо больше, чем  венгров, --  что хотел превратить двуединую монархию в триединую с  (третьей, славянской частью), и обеспечить  полное равноправие  для  всех своих  будущих  подданных.  В  его бумагах найден был даже проект  манифеста, предусмотрительно им составленный на  случай  внезапной  кончины  Франца-Иосифа  и  провозглашавший   коренные либеральные реформы  в отношении национальных меньшинств.  "Он был настоящим другом  хорватов и  сербов  в  Боснии",  --  пишет,  как будто  с  некоторым недоумением, новейший английский историк, самый  ученый из всех занимавшихся той эпохой.  Ненавидел  эрцгерцог только итальянцев, которым не прощал конца светской власти  пап.  "Один  из самых загадочных  людей нашего времени", --говорят теперь и некоторые другие историки. Слухи о том, будто  у эрцгерцога были  секретные соглашения  с  Вильгельмом о  войне,  оказались  совершенной легендой.  Особенно  много  зловещих  рассказов ходило  об их  94  последнем свидании в Конопиште, великолепном имении Франца-Фердинанда. Говорилось, что на этом свидании была окончательно решена война. Теперь доказано, что и речи о  войне  там  никакой  не  было:  эрцгерцог  пригласил  к  себе  императора преимущественно для того, чтобы показать  ему свои розы, считавшиеся лучшими в  мире.  Да еще  хотел сделать удовольствие своей морганатической жене: она очень  любила Вильгельма. В Вене на обедах у Франца-Иосифа  ее  сажали  ниже самых  молодых эрцгерцогинь.  В Потсдаме  же все германские принцы сидели за общим столом, а  отдельный, особенно почетный, стол  ставился для  нее,  для эрцгерцога, императора и императрицы.

Вероятно,  в суждениях о намереньях и настроениях Франца-Фердинанда все были правы: он тоже менял их довольно часто. Как бы  то  ни было, еще за год до войны  ее по настоящему  никто, кроме полоумных, не хотел, -- и все к ней бессознательно мир подталкивали,  совершенно не подозревая о том, на  кого в действительности   работают.   Видели   это   ясно лишь очень   немногие государственные люди Европы (в их числе двое русских: Витте и Дурново). Лишь в  последние  недели прямо повели дело на  войну  Вильгельм, граф Берхтольд, Конрад фон Гетцендорф и некоторые другие.

     Так  называемые секретные  соглашения  заключались  в  Европе часто,  и печать видела в  тайной дипломатии очень большое  зло:  она требовала, чтобы все совершалось под контролем общества. На самом  деле  одна из  главных бед тайной  дипломатии уж скорее  заключалась в том, что она  не была тайной: ее секреты очень быстро разглашались; министры не умели держать язык  за зубами и  даже не хотели этого: им было необходимо, чтобы их меттерниховские победы становились  по  возможности скорее известными всему  миру.  Иначе к  ним  и стремиться  не стоило: уйдешь с должности, нечем будет  похвастать, в лучшем случае  будет  слава  у потомства,  которое никого из  них  по настоящему не интересовало; да  и  то, потомство  еще  может приписать  заслугу преемнику, обычно  противнику  и   сопернику.  Старательно  и  успешно  работали  также репортеры,  -- и в  Европе того времени  не  было  ни  одного 95  секретного соглашения, которое  скоро  не  стало бы "достоянием общественного  мнения". "Общественное мнение" смыслило в  иностранных делах еще  гораздо меньше, чем министры.  Почти  в  каждом  соглашении одна  сторона  как будто  выигрывала больше,  чем другая, и другую начинали бешено ругать  ее собственные газеты, не меньше ругая -- хотя и с признанием ума и хитрости, -- противную сторону. Начиналось   столкновение  разных   общественных   мнений,   и   раскалялись национальные страсти.

К  началу  1905  года забота  об  избежании  "Derogierung  an Prestige" совершенно  овладела  умом  канцлера  Бюлова.  Ему  вдобавок  очень хотелось получить  княжеский  титул.   Этот   титул   давался   редко  и  только   за исключительные заслуги. Исключительную  заслугу  можно  было себе  устроить. Момент  был благоприятный:  Россия  была  занята войной на  Дальнем Востоке, европейское   равновесие   нарушилось   в   пользу   Германии.   Французское правительство, в котором были и  руссофилы  и англофилы и  даже германофилы, все  больше  старалось прибрать к  рукам Марокко. Эта  нищая  страна,  почти ничего не обещавшая  метрополии кроме  немалых жертв людьми и деньгами, была еще гораздо менее нужна Германии,  чем Франции: Вильгельм сам  это говорил и писал. Но  в будущее почти все европейские государственные люди  заглядывали разве лишь на несколько месяцев,  да и  то в  большинстве  случаев неудачно. Между тем престиж для германской империи и княжеский  титул для Бюлова можно было приобрести быстро.

Ранней  весной император для отдыха  решил  предпринять  путешествие по Средиземному морю. Морские поездки всегда действовали на него успокоительно, а он,  при  крайней своей нервности, очень  в  этом  нуждался.  Руководитель огромного  пароходного   общества   Баллин,  "друг   императра",  с   полной готовностью  предоставил  роскошный  пароход  "Гамбург" и  сам, по  своей инициативе,  посоветовал  взять с  собой  побольше  сановников. Это было для общества  превосходной   рекламой.  Среди   приглашенных  были   антисемиты, недолюбливавшие  еврея  Баллина,  но   и  они   от   приятного,  бесплатного путешествия  в  обществе  Вильгельма   не   отказались. Предполагалось отправиться сначала в  Лисабон, затем в Неаполь. Совершенно неожиданно Бюлов потребовал, чтобы  император  по дороге высадился  в Танжере и  произнес там энергичную речь в защиту независимости мароккского султана.

Вильгельм II в ту пору очень любил канцлера (которого несколько позднее стал  ненавидеть). Этот  очень  образованный  блестящий  человек, прекрасный оратор, считавшийся (вместе с  Клемансо) лучшим causeur-ом Европы, неизменно при каждой встрече его очаровывал. Вдобавок, он  считал Бюлова  как бы своим учеником   и  во  всяком  случае  своим   созданием.  С прежними   главами правительства ему было скучновато, а с ним никогда. Император раза два-три в неделю приезжал  в гости  к канцлеру  и  долго  с ним болтал  о новостях,  о сплетнях, о государственных делах. Часто оставался  у него то завтракать, то обедать. Бюлов как бы случайно приглашал к столу посторонних  людей, ученых, писателей,  артистов, которых  Вильгельм в других дворцах  встретить не мог. Эти встречи были императору приятны, он много  говорил об искусстве и даже о разных  науках.  Профессора  иногда недоумевали,  но  слушали с восторженным вниманием.  Сводил  канцлер  Вильгельма  с  крупными,   промышленниками,   с еврейскими банкирами.  Император был  очень  богат, хотя и не так богат, как русский  царь  или  как  Франц-Иосиф (это его  раздражало).  Кроме  большого цивильного  листа,  у него было больше 90  тысяч гектаров собственной земли, много собственных замков и денег. Он уважал богатство и был очень любезен  с Швабахами, Фридлендерами, Симмонсами.

Предложение Бюлова  и озадачило  Вильгельма, и было  ему вначале  очень неприятно. Гимназистам было бы ясно,  что речь в Танжере поведет  к  большим неприятностям, а может быть, и к войне.  Немного раньше или немного позднее, император наверное отнесся бы к плану канцлера с восторгом. За два месяца до того,  принимая в Берлине  бельгийского короля Леопольда  II, он в последний день перед обедом сказал наедине королю,  что  принадлежит к школе  Фридриха Великого и  Наполеона  I, что он  не уважает  монархов, 97  считающихся не с одной Божьей волей, а с министрами и  парламентами, что он шутить с собой не позволит,  что Фридрих  начал Семилетнюю войну с вторжения в  Саксонию, а он начнет с вторжения  в  Бельгию, при  чем обещал королю  в награду  за доброе поведение несколько французских провинций.  Король от ужаса за обедом ничего не ел и почти не разговаривал  со  своей  соседкой  императрицей. "Император говорил мне вещи ужасающие!" -- только сказал он перед отъездом на вокзал.

Однако в марте 1905 года Вильгельму никакой  войны  не  хотелось,  и он отнесся к плану поездки  в Танжер очень неодобрительно. Сказал канцлеру, что визит  вреден  и опасен,  так как мароккский вопрос заключает в себе слишком много зажигательного материала:  "zu  viel Z?ndstoff".  Бюлов  не  отставал, ссылаясь  все на  то же: на престиж Германии. Он и  сам  не  хотел войны или думал, что  ее  не хочет,  но  любил "finassieren" и  беспрестанно  повторял приписываемые Бисмарку слова: "Надо всегда иметь на огне два  утюга". Хорошо зная императора, соблазнял  его и эффектом. Речь в Танжере  император должен был  сказать,  сидя верхом на коне. Дело  было подробно разработано в тайных переговорах   с  мароккским  султаном.  Были   приготовлены  лучшие   лошади султанской  конюшни. Вильгельм  уступил и,  в  сопровождении большой  свиты, выехал в Танжер.

Море было беспокойное, пароход сильно качало, император чувствовал себя не очень хорошо. По дороге он опять начал колебаться: нужно ли ехать? вдруг, как это ни маловероятно, выйдет война? Помимо прочего, она означала бы конец дружбы с царем,  быть  может  и  с другими монархами; гвардия, вероятно, вся погибла  бы, армия  сильно  пострадала бы,  все пришлось  бы восстанавливать сначала,  --  каких денег это стоило  бы? Правда, почти все  его предки вели войны, и странно было бы ни разу за все блестящее царствование не повоевать. Большая  дипломатическая, а тем более  военная, победа чрезвычайно увеличила бы престиж. С  другой стороны, были еще разные причины для колебаний. Танжер был  гнездом анархистов, можно  98 было ждать покушений или хоть  враждебной демонстрации. Капитан, качая головой, говорил, что в такую  погоду причалить к берегу в Танжере невозможно, его величеству придется отплыть с парохода на лодке, а она, при сильных волнах,  может и опрокинуться, или  же  всех  вода обольет с головы до ног.

Эффект мог пропасть. Император  колебался все больше. Из Лисабона он по телеграфу  известил канцлера, что решил в Танжер не  ехать. Пришла  ответная телеграмма с мольбами, убежденьями, почти с угрозами: можно ли  не считаться с  мнением германского  народа?  Германский народ  ни о  каком Танжере и  не слышал, но как было не  поверить  Бюлову? За час до высадки император сказал Кюльману: "Я не высажусь!" -- и высадился.

Лодка  его не опрокинулась, арабский жеребец, хотя и взвивался на дыбы, но дал на  себя сесть,  и  фотографии  вышли  чрезвычайно  удачными. Правда, революционеры орали.  Вильгельм  II, по  его  словам, произнес речь  "не без любезного участия итальянских, испанских и французских анархистов, жуликов и авантюристов".  В  возбуждении  и  чтобы  проявить  независимость,  он  даже отступил от приготовленного  канцлером текста и сделал свое слово  еще более "энергичным".  Впечатление во  всем мире было сильнейшее. В  демократических странах  все  негодовали.  Газеты  вышли с огромными заголовками: в  Танжере брошена  бомба!  Германские генералы  (впрочем, не все) наслаждались. Трудно сказать,  кого   император  называл  "авантюристами",  --   себя  и  Бюлова, разумеется, к ним никак не причислял. Но верно еще больше наслаждался, читая газеты, Ленин: шансы на войну увеличиваются.

Все обошлось  очень  хорошо.  Войны не  произошло. Французский  министр иностранных дел Делькассе, после бурного правительственного заседания, подал в  отставку.  Престиж Франции  понизился,  престиж  Германии вырос.  Канцлер получил княжеский титул.

В своих  воспоминаниях  Бюлов изобразил себя  крайним  миролюбцем  и  с негодованием издевался  над своим  преемником Бетманом-Гольвегом, который по глупости  99  и неосторожности  довел  в 1914  году Германию  и  весь мир до катастрофы.  В  действительности,  и  его  собственная   ценная  идея  очень

способствовала приближению войны, как и тому, что Англия выбрала второй утюг и -- без восторга --  перешла на  сторону Франции  и России.  Бюлов  понимал значение своих действий не  лучше, чем Бетман-Гольвег,  Эренталь, Делькассе, Извольский.  Все  они бессознательно  направляли  Европу к самоубийству и  к торжеству  коммунизма,  --  тоже, конечно, не  вечному, но  оказавшемуся уже очень, очень долгим.

                

II

 

     Незадолго до возвращения из Парижа в  Россию Люда вспомнила, что  у нее просрочен паспорт. На границе могли выйти неприятности.

     -- Как же мне быть? -- с  досадой спросила она  Аркадия Васильевича. Он после защиты диссертации в  Сорбонне стал доктором парижского университета и был хорошо  настроен.  Даже  не подчеркнул, что у него  все  бумаги всегда в порядке, и всего один раз напомнил, что "давно ей это говорил":

     -- Паспорт у каждого должен быть исправен.

     --  Да, да,  ты говорил. И,  конечно, русский человек состоит из  тела, души  и  паспорта,  это давно известно. Все же  бывают  и отступления. Вот у тебя, например, есть паспорт, есть тело, но нет души.

-- О том, есть ли у меня душа, мы как-нибудь поговорим в другой раз.

     -- Я уверена, что нет.

     -- В том, что ты в этом уверена, я ни минуты не сомневался, но дело  не в моей  душе, а в  твоем  паспорте.  Помни, что мы едем  в Россию через  две недели.

     --  Что-ж,  ты можешь отлично поехать и без меня. Я  и  вообще не знаю, вернусь ли я.

     -- Пожалуйста, не  пугай  меня  и  не уверяй,  будто  ты  хочешь  стать эмигранткой. Ты уже давно скучаешь по России. Гораздо больше, чем я.

     -- Это немного, потому  что  ты совсем  не  скучаешь.  Была бы  у  тебя где-нибудь своя лаборатория, а все остальное в мире совершенно неважно. 100

-- Разумеется, твоя деятельность, в отличие от моей, --  имеет для мира огромное  значение.  Но возвращаюсь  к  делу: ты  завтра же  пойдешь  в наше консульство...

     -- Как же! Непременно! -- сказала Люда, раздраженная  словом "пойдешь". -- Как это я пойду в императорское консульство?

     --  Так просто  и пойдешь или поедешь на метро. Если б  ты в свое время сделала мне честь и повенчалась со мной, то вместо  тебя мог бы пойти  я. Но ты мне этой чести не сделала, поэтому  ступай в "императорское  консульство" сама.  Может быть, там тебя не  схватят, не  закуют в кандалы и не бросят  в подземелье.   Правительство   не   так  уж  напугано   вашей   революционной деятельностью. Я думаю, что и твой Ильич может беспрепятственно вернуться, и оно от этого тоже не погибнет.

     -- Разумеется! Ты всегда все отлично знаешь!

     -- Ты  мне сама говорила, что он преспокойно получает  деньги,  которые посылают ему его  родные из России легально по почте, или через банк, по его настоящему имени: Николай Степанов.

     -- Он не Николай  и не Степанов, а Владимир  Ульянов, и  ты отлично это знаешь.

     -- Да я сам видел у тебя на его брошюрке: Николай Ленин.

     -- Псевдоним "Николай Ленин", а имя "Владимир Ульянов".

     --  Довольно глупо. Впрочем, мне недавно какой-то  жидоед сказал, будто он и не Ленин, и не Ульянов, а Пинхас Апфельбаум.

     -- У тебя очаровательные знакомства. Ильич  никогда евреем  не был.  Он великоросс и кстати дворянин.

     -- Очень рад слышать. Но в консульство завтра же пойди.

     Люда  и  сама  понимала,  что  ей  пойти  в  консульство придется.  Она действительно нисколько не собиралась  становиться эмигранткой. Уже начинала скучать  во  Франции. Особенно  скучны были две недели,  проведенные  ими  в Фонтенбло.  Аркадий Васильевич и сам  не  любил уезжать  из  Парижа,  но его работа была кончена, 101  и он считал отдых необходимым им обоим: о здоровье Люды заботился почти  так  же, как о  своем. Они  сняли  комнату  в  дешевом пансионе.  Ни души знакомых не  было. По два раза в  день гуляли в  лесу. Он различал деревья, умел  даже определять  их  возраст или, по  крайней  мере, знал,  как это  делается,  объяснял  Люде  (которая  никаких деревьев, кроме берез, не знала), наслаждался законным отдыхом и даже предложил  остаться на третью  неделю.  Люда решительно отказалась: в  таких  поездках был особенно приятен лишь момент возвращения в Париж.

     Впрочем, на этот раз была разочарована  и  возвращением. Члены партии в большинстве разъехались.  Центром партийной работы стала Швейцария, где жили Ленин и Плеханов. Там же находился временно Джамбул. О нем Люда вспомнила  с некоторой  ей самой  плохо  понятной  досадой. Тем не  менее при этом у  нее неизменно  выступала на лице  улыбка.  Ей очень хотелось побывать  в Женеве, перед отъездом в Россию; следовало бы получить от Ильича инструкции. Но было совестно брать у Рейхеля деньги на поездку, хотя он их  дал бы по первому ее слову. Хорошо  было  бы заработать франков сто. Однако, зарабатывать  деньги Люда совершенно не умела.

     В Фонтенбло  она  от  скуки читала  три получавшиеся  там  газеты,  все консервативные;  пансион  был  bien  pensant.  Люда   иногда  заглядывала  в передовые статьи "Temps",  что ей казалось пределом и скуки, и человеческого падения.  Пробегала  светский отдел  "Фигаро". Снобизма  у нее не  было,  но звучные имена герцогинь и маркиз ей нравились.  Дня за два до их возвращения ей в хронике бросилось  в глаза: M.  Alexis  Tonychev. Она радостно  ахнула: "Конечно, он! Я давно слышала, что он служит в парижском посольстве". Газета называла его имя в списке  гостей на приеме, впрочем не очень  важном, не  у герцогов, а у банкиров, покровительствовавших новейшему искусству, -- их имя упоминалось в  светской хронике  довольно часто.  Теперь Люда подумала: "Вот кто может мне помочь в деле с паспортом. Прийти в консульство без протекции, будут  102 бюрократишки ругаться. Но  он,  верно, о моем существовании давно забыл?".

     С Тонышевым она лет шесть тому назад встретилась в Петербурге на балу в пользу  недостаточных  студентов. Их  познакомила  курсистка,  брат  которой отбывал воинскую повинность. Тонышев  был  дипломат, попал на бал по просьбе этой курсистки, был с ней очень любезен,  а с Людой  еще больше, танцевал  с обеими и  хорошо танцевал. С  той  поры  Люда  его  не  видела,  но  в  душе надеялась, что он никак ее не забыл.

     На   следующее  утро  она,  одевшись  как  следует,   поцеловав  кошку, отправилась в посольство. Революционеры говорили, что где-то  по близости от посольства  помещается  и  русская политическая агентура. Люда осмотрелась и вошла с  любопытством. Спросила,  не здесь  ли принимает  Алексей Алексеевич Тонышев,  и  узнав, что  здесь,  взволнованно  написала  на  листке  бумаги: "Людмила Никонова". Через  минуту ее  пригласили в его  кабинет. Из-за стола поднялся элегантно одетый человек лет тридцати или  тридцати пяти.  "Ну, да, он, я сейчас же узнала  бы!" Тонышев ее не  помнил, хотя ее лицо  показалось ему  знакомым.  "Очень  хороша собой!  Кто такая  и  где я ее встречал?"  --спросил он себя и наудачу поздоровался как со знакомой, -- не  спросил: "чем могу служить?" Когда  Люда  о себе напомнила,  он радостно улыбнулся и  стал очень приветлив.

     -- Что вы! Разумеется, узнал вас тотчас. Вы нисколько не изменились.

     -- Вы тоже не изменились.  Даже  монокля не  носите, хотя и дипломат, и даже, я слышала, известный дипломат. Мне недавно попалось ваше имя в хронике "Фигаро" и даже  без  de. -- Он  удивленно на нее взглянул. --  Там, у  этих банкиров, чуть не все другие гости были с de.

     -- Очень скучный был прием. Но картины у них прекрасные.

     -- А я к  вам  по  делу,  Алексей  Алексеевич.  Видите,  я  помню  ваше имя-отчество. А вы моего наверное не помните: Людмила Ивановна.

     -- Вас тогда и нельзя было называть по имени-отчеству. Вам было лет шестнадцать, это был верно ваш первый бал? -- сказал  он с улыбкой. -- Какое же у вас дело? Разумеется, я весь к вашим услугам.

     -- Оно небольшое и скорее зависит от консульства, чем от посольства. --Объяснила, что просрочила паспорт и хочет его продлить.

     -- Действительно, вы правы, -- сказал он. -- Продление паспорта зависит от консульства.

     -- Но я там никого не знаю.

     -- Личное знакомство тут и не требуется. Надо только объяснить причины. Вы почему просрочили? По нашей русской халатности?

     -- Отчасти и поэтому, но были еще другие причины.  Не  скрою от вас,  я чуть колебалась, возвращаться ли мне теперь  в Россию или нет. Видите  ли, я левая. Консульская братия упадет в обморок.

     Он немного поднял брови.

     -- Вы хотели стать эмигранткой?

-- Не то, что хотела, но одно время думала и об этом. Теперь раздумала. -- И  отлично сделали, что раздумали. Надеюсь, за вами ничего худого не значится?

     -- "Худого" ничего. По крайней мере на мой взгляд.

     -- Это, конечно, очень дипломатический ответ. Скажу вам правду, я плохо знаю, какие  формальности необходимы  в  таких  случаях.  Там наверное  есть списки неблагонадежных лиц,  -- сказал он, не разъясняя слова  "там". --  Но так как ничего "худого" за  вами нет, то вы, наверное, ни в каких списках не значитесь,  и  я  не вижу,  почему  консульство  могло  бы не  продлить  вам паспорта.  Быть   может,  впрочем,  они  пожелают  предварительно  запросить Петербург. Если хотите, я могу справиться.

     --   Я  была  бы  вам  чрезвычайно  благодарна.  Надеюсь,  это  вас  не скомпрометирует!

     --  Я  тоже  надеюсь,  --  улыбаясь,  ответил он. -- Сообщите  мне  ваш телефон.

     -- У меня нет этого инструмента.

     --  Неужели еще есть  счастливцы, живущие  без  телефона?  Тогда  я вам напишу.

     -- Вы очень меня обяжете,  --  сказала Люда  и  записала свой адрес. Он смотрел на нее с любопытством. "Разумеется, революционерки такие не бывают", -- подумал он. Никогда ни одной революционерки не видел.

     Тремя  днями позднее под вечер Люда готовила несложный  обед.  Рейхель, долго учившийся  в  Германии,  предпочитал  всем  блюдам бифштекс  с  яйцом. Говорил, что еще  любит  русские котлеты.  Однако котлеты требовали труда  и времени, да еще вдобавок "плевали жиром со сковороды", и Аркадий  Васильевич получал их редко, лишь в знак особой  милости. Люда работу на  кухне терпеть не могла; надевала, стряпая, белый халат и завязывала волосы платком. Сама в еде была неприхотлива,  и вполне  удовлетворялась  бифштексом.  На хозяйство тратила  пять франков в  день.  Прислуги  у  них  не  было,  но она  держала меблированную квартирку в чистоте.

     Работа  была  уже  кончена,  когда на  улице  протрубил  автомобиль,  к некоторому удивлению  Люды. Автомобилей тогда  еще  было  не  так много и  в Париже, а в их тихом квартале они почти не появлялись. Люда  подошла к окну: "Тонышев! К  нам!.." Она поспешно  сняла передник, сорвала  с головы платок, осмотрела комнату, бывшую у них кабинетом, столовой и  гостиной. Все  было в порядке. Кухней не  пахло.  Послышался  звонок.  Она  быстро  осмотрелась  в зеркале -- "прическа  не смялась"  -- и  отворила  дверь. Тонышев, в  легком пальто,  в  шелковом шарфе,  в  цилиндре, радостно улыбаясь, просил извинить его:

     -- Не очень помешал? Незваный гость хуже татарина.

     -- Нисколько не помешали. Я очень рада.

     -- Я только на несколько минут.

     -- Да почему "на  несколько минут?" Я совершенно свободна и страшно вам рада.  Снимите  пальто, положите  цилиндр  хоть  на этот  стул...  Пойдем  в гостиную.

     -- Ваше дело с паспортом в полном порядке.

     --  Неужели? Тогда я рада еще больше. И  очень,  очень  вам благодарна. Усаживайтесь. 105

     -- Я собирался вам написать, как было условлено, но сегодня суббота, вы получили бы письмо  только послезавтра, или же вас завтра  утром разбудил бы пневматик.  А я  получил в  консульстве ответ только  часа два  тому  назад. Поэтому я позволил себе к вам заехать.

-- Да вы точно оправдываетесь! Это так любезно и мило с вашей стороны. -- Разумеется, вам  надо будет побывать в консульстве лично. Это займет не  более  получаса.  Они где-то  навели  справку, и оказалось,  что никаких препятствий нет. Видите, не так страшен черт, как его малюют.

     -- Особенно, когда есть к черту и протекция.

     -- В самом деле я  за вас  у черта поручился, -- сказал  он, смеясь. --Пожалуйста, не подведите меня.

     --  Не обещаю,  не  обещаю.  Пеняйте на  себя, что  поручились. Но вас, наверное,  не повесят,  разве только  сошлют в  каторжные работы, --  весело говорила Люда.  -- Вот  что, чаю я  вам не предлагаю, не  время,  но  хотите портвейна? Я выпила бы с вами.

     -- Если вы так добры.

     Люда вышла на кухню. Там у  них  был  графин с  банюильсом, который она выдавала  за  портвейн, угощая  некомпетентных гостей.  --  "С ним это верно рискованней, но ничего, сойдет... Какой элегантный!" Подумала,  что  Рейхель вернется из лаборатории не раньше, чем через час. Это было кстати.

Тонышев тем временем осмотрелся, стараясь по обстановке определить, кто такая Люда.  "Замужем? Курсистка? Едва ли". Взглянул на  лежавшие  на  столе книги: "Что делать?" Это хуже. -- Имя автора "Н. Ленин" было ему неизвестно. "Но ведь "Что делать?" это Чернышевского?" Другая книга была успокоительней: роман  Поля  Бурже.  Рейхель  недавно  купил  ее;  кто-то  из  товарищей  по Пастеровскому институту  сказал, что  в этом романе выведен un prince de  la science. Это выражение понравилось Аркадию Васильевичу, но, прочтя роман, он подумал, что выведенный prince de la  science очень мало похож  на настоящих ученых.

Поль Бурже  давал тему для начала разговора: от него легко было перейти к более модным писателям, к Марселю Прево, к Анатолю Франсу, к Киплингу, еще легче к  модным  курортам, к  106 Трувилю, Веве или  Остенде. По  обстановке квартиры Тонышев видел, что о  модных курортах говорить не надо. С красивыми женщинами он предпочитал  начинать  разговор  с  литературы или  с живописи. Говорил  достаточно  хорошо  для  светского  человека,  хотя  и  не  слишком блистательно;  было  именно  приятно,  что  он  не  старается  блистать, как профессиональный  causeur. Он много читал, преимущественно тех авторов,  при чтении которых надо было "делать поправку на их время".

О легком  похождении  с  этой новой  своей знакомой  он и думал, и нет. Старался запрещать себе мысли, казавшиеся  ему не очень благородными. Иногда это ему удавалось. Но, еще прощаясь с Людой в посольстве, он сказал себе что собственно  в таких  похождениях  ничего неблагородного нет, да и как же без них жить человеку, не собирающемуся стать монахом?

-- Боже, как отстал этот человек! Я встречал Бурже в обществе. Он живет идеями начала  прошлого  века и вдобавок  влюблен  в аристократию,  хотя сам Monsieur  Bourget tout court. Да и по таланту где ему до Эмиля Золя! Вот кто был герой. Мне так жаль, что он не дожил до реабилитации Дрейфуса.

К удивлению Люды, оказалось, что Тонышев недолюбливал антидрейфусаров и правых.  Она  сочла  возможным ругнуть не  так  давно  убитого Плеве.  Ильич министров  обычно   называл  непристойными  словами.   Люда  их  никогда  не произносила, и Плеве  назвала просто негодяем. Тонышев  тоже отозвался о нем резко.

-- Я  благодарю Бога, что  служу  по  ведомству иностранных  дел. У нас такие люди невозможны!

-- И вы довольны службой?

-- В общем доволен. Это интересная жизнь. Я побывал  в разных столицах. Особенно  мне  было интересно   пожить  в   Константинополе.  Теперь   мой несравненный Париж. Однако я скоро его покину. Меня переводят в Вену.

-- Вот как? -- спросила Люда с огорчением. "Но какое мне до него дело?" -- рассердившись на себя, подумала она. -- Это повышение?

--  По  должности повышение. Вена тоже красивый  город. Интересно будет взглянуть и на их закостенелый двор, с этикетом пятнадцатого века. Вдобавок, Австро-Венгрия теперь центральный географический пункт мира, по крайней мере в дипломатическом отношении. Я не люблю швабов, но...

-- Каких швабов?

-- Я хотел сказать:  немцев. Но австрийцы  в частности наши противники. Что-ж  делать,  "la  verit? a  des  droits  imprescriptibles",  как  говорил Вольтер. Необходимо  приглядываться. Да и независимо от этого, я люблю новые места, новых людей, люблю наблюдения. Когда  уйду  на покой, напишу мемуары, как все уважающие себя дипломаты.

-- Куда же вы уйдете на покой?

-- У меня в Курской губернии есть имение. Не очень большое, но оно дает мне возможность сносно жить, --  сказал он, чтобы иметь возможность спросить и ее о том, кто она.

-- Родовое имение?

-- Нет, не  родовое. Я не  "столбовой",  -- весело сказал он. -- Имение купил отец и выстроил там дом, не "в стиле русского Ампир", а просто удобный дом с проведенной водой,  с ванной комнатой. Я очень люблю свое имение, хотя сельского хозяйства не  знаю. Каждое лето там бываю и всегда чувствую, что и у меня, кочевника-дипломата, есть свой дом. А какая там охота!

-- Вы охотник?

--  Горе-охотник.  Впрочем,  почему же "горе"?  Я охотник  настоящий  и стреляю в лет недурно.

-- Но что же все-таки делать в деревне,  кроме писания  мемуаров? Охота -- развлеченье, нельзя же только развлекаться.... Вы женаты?

-- Нет, не женат, -- ответил он. Теперь был случай спросить ее, замужем ли она. Но Люда предупредила вопрос:

   --  Будете скучать? Я  никогда в деревне не жила.  Мой отец и  дед были военные,  жили в городах. "Вот как. Я думал, она колокольного происхождения: Никонова",  -- подумал  Тонышев  в  чужих привычных  словах; 108  сам  был к вопросам происхождения равнодушен. -- У нас никакого имения не было.

   --  Нет, скучать не буду.  Я нигде  никогда не  скучаю. Буду охотиться, ездить верхом. Я недурно езжу, отбывал воинскую повинность  в кавалерии. "Не сказал "в гвардии", -- подумала Люда.

   --  Ведь  вы,  кажется,   служили  в   кавалергардском   полку   или  в лейб-гусарском?

   --  О,  нет,  эти  полки  были  бы  мне  и  не  по  карману.  Я  служил вольноопределяющимся в лейб-гвардии драгунском, второй дивизии. И я не очень люблю военную службу, -- ответил он. Кошка вспрыгнула  ему на колени. Он  ее погладил  и похвалил.  Это  тоже понравилось  Люде. Рейхель в  таких случаях сгонял кошку с ругательствами и проклятьями.

   -- Вы в Париже давно?

   -- Третий год. Какой очаровательный город, правда?

   Они еще поговорили  о Париже,  о театрах, особенно о  выставках. Люда в театрах  бывала  не  часто,  выставками мало  интересовалась,  но  с  честью поддерживала разговор.  "Однако, для царского дипломата он очень образован!" -- думала она.

   --  Я особенно люблю Париж ранней весной, когда еще сиверко,  -- сказал Тонышев. "Сиверко"! Надо запомнить".

   -- Представьте,  я  тоже. Обожаю  Булонский  лес. Какая  красота!  Я  и Петербург обожаю, но там Булонского леса нет.

   --  Вы мне даете  мысль, -- нерешительно сказал Тонышев. -- Надеюсь, вы не  сочтете ее дерзостью? Что,  если бы  мы поехали  в  Булонский лес  и там пообедали в одном из этих чудесных ресторанов? Вспомним и Петербург,  где мы познакомились. Ведь мы, выходит, старые знакомые!

   Люда смотрела на него озадаченно. "Очевидно, думает "завести интрижку"? Никакой "интрижки" ему не будет, но почему же отказываться? Он сам, кажется, смутился. Это у него вышло экспромптом, без "заранее обдуманного намерения". Отчего  бы  и  нет?  Обед  Аркадию готов, отлично  пообедает и без меня. Сказать ему об Аркадии? Нет, успеется".

   -- Спасибо,  это  очень  милое  приглашение.  С удовольствием принимаю. Сейчас и поедем? Тогда я пойду переоденусь. Вы подождете меня минут десять?

-- Разумеется. Сколько вам угодно! -- радостно ответил он.

   Люда вышла в спальную и написала записку: "Аркаша, обед готов. Разогрей бифштекс,  положи  немного  масла на  сковороду.  Пиво  в  буфете.  За  мной неожиданно  заехал  этот  Тонышев и еще неожиданнее пригласил  на обед!!! Не ревнуй. А если  и ревнуешь,  то все-таки накорми кошку не позже  восьми.  Ее печенка  за окном  в кухне. С  паспортом все в порядке. Он очень любезен. Не паспорт, а Тонышев. Доброго аппетита. Л." Ее платья были в шкафу в спальной. Она выбрала подходящее.

   Тонышев тем временем перелистывал "Что  делать?".  Опять подумал:  "Это хуже".  Но какое  мне дело до ее взглядов? Она очень мила. Хорошо  встречать самых разных людей. Уж  если решил  быть в  жизни  "наблюдателем"... Бисмарк дружил с Лассалем".

     III

 

   Люда подумала, что и этот  ресторан, и переполнявшая его публика  живут эксплоатацией   рабочего   класса.   Но   сильных   угрызений   совести   не почувствовала. Все  тут,  столики с белоснежными скатертями, мягко  и  уютно освещенные лампочками с одинаковыми абажурами, туалеты  дам, так не походило на  дешевенькие  грязноватые  ресторанчики, в  которых они иногда обедали  с Рейхелем, обсуждая цену каждого блюда.  По  привычке Люда и тут взглянула на правую сторону обеих карт, но никаких цен не нашла.

   -- Вы любите шампанское, Людмила Ивановна?  -- спросил Тонышев. -- Я не люблю,  это у меня  какая-то аномалия. Но здесь  есть  превосходное  красное бордо. С вашего разрешения, мы с него начнем: вместо рыбы я вам предложил бы лангусту,  а  ее  отлично можно  запивать и  красным  вином. Вообще все  эти правила 110 гастрономов очень условны и часто казались мне неверными.

   -- А вы гастроном? И знаток  вин? -- опросила Люда, беспокойно вспомнив о Банюильсе.

   -- Нет,  просто люблю хорошо поесть. Гастрономам  плохо верю, а уж  тем знатокам, которые говорят, что различают год вина, не верю совершенно.

   По тому, как он заказывал обед и как ел, Люда видела,  что еда занимает немалое  место  в  его  жизни. "И  без рисовки  человек", --  думала она. Ей понравилось,  что   после  красного  вина,  он  заказал   только  полбутылки шампанского,  очевидно  не  боясь потерять уважение лакея.  "Джамбул тоже не рисуется, но он полбутылки не заказал бы".

   --  Я  ведь  пить не  буду, а вы  целой бутылки не выпьете,  -- пояснил Тонышев.

   --  Без  вас  и  я  не буду пить, -- сказала  Люда. Ей  очень  хотелось шампанского.

   -- Тогда выпью бокал и я.

   Разговор  он вел очень приятно,  слушал внимательно, говорил  о  себе в меру. Ее спрашивал  только  о том, о чем можно  было  спрашивать  при первом знакомстве: любит ли она импрессионистов, что думает о Дебюсси, предпочитает ли Малый театр Александрийскому?

   -- О Художественном  я  вас  не спрашиваю.  На нем  у  нас коллективное умопомешательство.  Театр  хороший,  и  артисты  есть  талантливые,  но  нет гениальных артистов, как Давыдов. Он величайший актер из  тех, кого я видел, а  я  видел,  кажется,  почти  всех. Да  и  актрис  таких,  как Ермолова или Садовская,  у  них нет. Книппер или Андреева, если говорить правду, артистки средние. И ничего не  было уж такого умопомрачительного в постановке "Федора Иоанновича".   Не   говорю   о   Станиславском,  он   большой   талант.   Но Немирович-Данченко  мало  понимает  в  искусстве:  достаточно  прочесть  его собственные  пьесы,  это просто макулатура, и вдобавок  макулатура  ?  clef: выводил своих знакомых!

   -- Ось лихо!

   -- Вы не украинка ли? По вашему говору не похоже.

   --  Нет,  я  коренная  великоросска.  Но  я  обожаю  украинцев!  И  еще кавказцев,  особенно осетин, ингушей.  Малорусского языка я  и  не  знаю, но ужасно люблю вставлять украинские слова, обычно ни к селу, ни к городу,  как только  что.  И ругаться  чудно  умею. Вы  не  верите? "Щоб  тебя пекло,  да морило!.." "Щоб  тебя,  окаянного,  земля не приняла!.." "Щоб ты на страшный суд не встал!.."

   -- Да это всt великорусские  слова  плюс "щоб". Так и я умею, -- сказал Тонышев. Обоим было весело.

   -- А вы говорите "сиверко". Разве вы вологодский? Или где это у нас так говорят?

   -- Нет, это моя мать была родом из северо-восточной России, и у  нас  в семье осталось это слово. А я родился в Петербурге.

   -- Я тоже.

   -- Но  возвращаюсь к театру. Я когда-то  видел  в  Киеве малороссийскую труппу. Они  тоже ставили макулатуру, такую же, как та, что преобладала и  в наших столичных театрах.  Но как ставили  и как  играли! Заньковецкая  могла дать  нашей  Комиссаржевской  "десять  очков",  как  говорится  в  Чеховской "Сирене".

   Люда горячо вступилась за Комиссаржевскую:

   --  Я ее  обожаю! --  сказала Люда. Она по особенному  произносила  это слово: "Аб-ба-жаю!". --  Комиссаржевская  наша, она  понимает  чаянья нашего времени. Божественная артистка!

   -- Едва ли "божественная".  Конечно, и она очень талантлива, хотя  тоже мало смыслит в литературе.

   -- Уж очень  вы строгий судья, Алексей Алексеевич! Да вы сами не пишете ли?

   -- Только докладные записки. Правда, веду дневник.

   -- Вот как! О чем же?

   --  Не о  мировых  проблемах.  Просто  о  том,  что  вижу  и слышу.  И, разумеется, только для себя.

   -- Так  говорят  все авторы дневников, а потом  печатают.  Но вы любите литературу?

   -- Чрезвычайно. Имею библиотеку тысячи в две 112 томов. Я немалую часть своего дохода трачу на книги и на переплеты. У  меня  слабость к переплетам, есть даже работы самого Мишеля.

   --  Но ведь как дипломат  вы  часто  переезжаете.  Неужели  все с собой перевозите?

   Он вздохнул.

   --  Вы попали  в  больное место. Да,  перевожу и книги, и обстановку. Я

думал,  что в  Париже пробуду долго, и  устроился прочно. Нашел  квартиру  с собственным садиком в Пасси, где еще мало кто живет. На отделку потратил все свои  сбережения,  даже  влез  в долги магазинам.  Теперь, конечно,  все уже выплатил. Так вот, переезжай в Вену!

   -- Хорошая у вас квартира?

   -- Не сочтите за хвастовство: чудесная! И картины есть. Поверите ли вы, что  я  купил  Сезанна  за  сто  франков? А он  по  гению  равен  величайшим художникам  Возрождения.  Отчего бы  вам не взглянуть?  Сделайте  одолжение, побывайте у меня.

   "Однако!" --  подумала  Люда.  -- "Темп  берет уж очень быстрый!  Даром стараешься!"

   -- Как нибудь с удовольствием.

   -- Отчего  же  "как-нибудь"? Поедем  ко мне  хоть сегодня,  отсюда,  --предложил  он  и  сам  опять   смутился.   "Прямо   Мопассановский  вивер  с гарсоньерками!" -- подумала она. Другому ответила бы: "Отстань, нет мелких". --  Вот  и отдадите мне визит,  -- пошутил Тонышев. --  Или вы по вечерам не выходите?

   "Это  значит:  "Или вы  замужем?" -- перевела  она  его  вопрос. Ей  не хотелось говорить ему  о Рейхеле, особенно об их  гражданском браке; в своем кругу она об этом сообщала новым людям с первых слов, но там на это никто не обращал внимания.

   -- Отчего не выхожу? В самом деле можно было бы куда-нибудь еще поехать после обеда. Разве в театр?

   -- В театр уже поздно.

   -- Значит,  вы меня  сегодня "вывозите"? Если  так, то знаете что?  Мне давно хочется взглянуть на ночной Париж. Вы его видели?

   -- Разумеется, видел. Но Монмартр с его кабачками 113 уж очень банален. Хотите побывать на "Bal d'Octobre?"

   -- Какой "Bal d'Octobre"?

   -- Это одна из  самых  популярных  трущоб  Парижа.  Я  всюду бывал: и у Fradin и  в "Ange Gabriel", и в "Le Chien qui fume". "Bal  d'Octobre"  самая жуткая. Не пугайтесь, никаких  убийств там не бывает, есть  много апашей, но сидят  и полицейские. Туда ездят  наши великие князья. Недаром  в Париже все такое  теперь  называется  "la  tourn?e  des Grands  Ducs".  Только  туда  в одиннадцатом часу ехать еще рановато. И уж на минуту  мне все равно пришлось бы заехать домой. Переодеваться ни вам,  ни мне не  нужно, а вот мой цилиндр там был бы принят недружелюбно.

   --  Ваш  цилиндр не только в  трущобах, но и на мою консьержку,  верно, произвел сильное  впечатление, -- сказала Люда.  -- "Где наша не  пропадала! Вернусь к часу. Аркадий беспокоиться не будет, привык".

   -- Я и сам не люблю этот  странный головной убор. Ничего  не поделаешь, все носят.

   -- Не в моем ученом квартале, -- сказала она. Говорила бессознательно в единственном числе: "Мой квартал, моя консьержка". "Так она ученая? Надеюсь, хоть не  медичка?" -- подумал  он. --  Но  вы  были  верно  еще элегантней в мундире. Вы  имеете придворное  звание?  -- спросила Люда. "Точно я ему  все учиняю  допрос!  Тогда необходимо сказать  хоть  что-либо и о  себе". Ей  не хотелось говорить и о том, что она социалистка.

   --  Никакого  придворного звания не  имею...  Вы  верно  меня  считаете человеком  из  романа  какого-нибудь  Болеслава  Марковича?  -- спросил  он, засмеявшись. -- Это неверно. Уж если говорить на политическом жаргоне, то  я просто  либерал,  разве  с  легким уклоном  в  сторону...  Как  сказать?  Не славянофильства, а в  сторону нашего  покровительства  балканским  странам с целью объединения славян. Видите, я жаргон знаю.  И, само собой, я сторонник введения в России конституции. Мы  к этому и идем со времени убийства Плеве.

-- Значит, вы сочувствовали его убийству? -- насмешливо спросила Люда. -- Я не  могу  сочувствовать  убийствам, как  не  могу  сочувствовать и казням. Но если говорить совершенно искренне, то мое первое чувство, когда я узнал о смерти Плеве, была радость.

   -- Довольно неожиданно для царского дипломата.

   -- Мне самому было совестно,  да что-ж делать, это было именно так.  Вы говорите: "царский  дипломат".  Да, я царский  дипломат  и монархист. Вы еще больше удивитесь, если я скажу, что убийству Плеве рады были многие "царские дипломаты".  Он,  помимо  прочего,  был  одним  из  главных виновников  этой бессмысленной и несчастной войны  с Японией. Дипломат по самой своей природе не должен стоять за  войну... Не  должен,  хотя часто стоит. По моему,  наша единственная задача,  даже наше  ремесло, в  том, чтобы предотвращать войны. Офицеры другое дело, хотят и из них немногие сознаются,  что в  глубине души хотят воевать.. А вы очень левая? -- весело спросил он.

-- Очень. Но я не хочу говорить о политике.

-- Признаться, и я не хочу. Понимаю, что мы во взглядах не сходимся. Не все ли равно, каких вы взглядов, если...

-- Если что? -- спросила Люда. "Вот теперь для  него  прекрасный случай сказать какую-нибудь галантерейность о моем уме  или о  моем очаровании", --подумала она.

-- Если  можно  говорить о  чем угодно другом,  о  том,  что  людей  не разъединяет, -- докончил  он. Люда смотрела  на  него чуть разочарованно. Ее несколько разочаровали и его либеральные взгляды. Почему-то с самого  начала она его представила себе "холодным аристократом"; между тем он на "холодного аристократа"   не  походил,  и  ей  было   досадно   расстаться   со   своим представлением. "Уж не просто  ли бесцветная личность? Впрочем, симпатичный. В старости верно будет носить великолепную окладистую бороду ? la... Не знаю ? la кто"... И это его испортит. Он недурен собой".

-- Шампанское очень  хорошее.  Вы  обещали 115 выпить бокал, -- сказала она.  -- За что  же? Давайте выпьем как запорожцы:  "щоб нашим  ворогам було тяжко"!

                                                                                         -- За  это  не могу.  Я не запорожец  -- и  не революционер. У меня нет врагов.

-- Это скорее печально: значит, у вас мало темперамента.

-- Выпьем "щоб нам було хорошо".

-- Что-ж, можно и так.

Квартира у Тонышева  была небольшая, всего в три комнаты, действительно очень хорошая. "Ему никак нельзя сказать, что я  люблю все красивое. Мебель, разумеется,  стильная,  но лучше  об  этом  не говорить:  можно и напутать". Свойственное  ей чутье  подсказывало  ей,  как  приблизительно  надо  с  ним говорить. В кабинете у среднего из трех окон стоял большой письменный стол с покатой крышкой.

-- Вы верно видели в Лувре похожее бюро, принадлежавшее Людовику XV, --сказал он,  --  Разумеется,  то  неизмеримо лучше,  но  и  мое недурное, мне посчастливилось купить на редкость дешево! Я был просто счастлив в тот день!

Люда поддерживала  разговор осторожно.  Подходя  к картинам,  старалась незаметно  прочесть  подписи  и  очень  хвалила,   особенно   картины  новых художников. Это видимо доставляло ему удовольствие, хотя он сразу  огорченно заметил, что его гостья мало смыслит в искусстве. У длинной стены были шкапы с  книгами.  На  столах лежали разные издания  в дорогих переплетах. "Верно, если капнуть  чаем, он  сойдет  с  ума от горя"...  На  шкапах  стояли бюсты Пушкина, Тургенева, Чайковского. "А этот кто? Кажется, поэт Алексей Толстой? Он-то почему"?

-- Сколько у вас книг! Завидую, -- сказала она. Тонышев улыбнулся.

-- Помните  у Гоголя  обжору Петра  Петровича Петуха.  Каждый из нас на что-нибудь Петух,  если можно так выразиться. Он на еду, я на книги. А вы на что Петух?

--  Ни  на  что, -- подумав, ответила Люда с 116  досадой. -- У  вас на шкапу Пушкин и Чайковский. Я очень люблю их  сочетание. "Евгений Онегин" моя любимая опера.

-- Хоть тут мы с вами вполне сходимся.

-- Не удивляйтесь, в искусстве я люблю не только революционное.

-- И слава Богу!

-- А вы играете на рояле?

-- В молодости учился.

-- "В молодости"! Значит, теперь вы "стары"?

-- Мне тридцать три года, Людмила Ивановна. Все главное уже  позади. На что  новое  может надеяться тридцатитрехлетний  человек? Ведь это уже  почти старость,  а?  Играть же я перестал,  когда  впервые  услышал  Падеревского. Сделалось совестно,  что я смею играть на рояле.  Тогда начал интересоваться живописью.

-- Почему кстати у вас эта вещь над диваном в двух экземплярах?

-- Это мой трюк! -- сказал Тонышев. --  Та, что слева, это моей работы: подделка под сангину восемнадцатого века. А  рядом оригинал. Не удивляйтесь, подделывать  не  трудно. Я нашел в лавке  старьевщика  очень старую  бумагу,

подверг ее  действию  дыма, чуть обжег  где-то  концы, намалевал  и  ввожу в заблуждение знакомых. Кажется, похоже?

-- Очень похоже! Так вы умеете и "малевать"? Вы, я вижу, эстет?

-- Знаю, что так называются не одаренные творческими способностями люди и что быть "эстетом" очень гадко.

-- Я этого и в мыслях не имела!

-- Будто?.. В эту трущобу ехать еще рановато. Посидим немного у меня. Я вас ничем не угощаю?

-- Помилуйте, после такого обеда!

"Никаких мопассановских  намерений у него, очевидно, и не было.  Просто хотел мне показать свои сокровища. Ну, и слава  Богу! Да  я, конечно,  и  не допустила бы", -- подумала Люда.

Она  действительно  никогда никаких  похождений не имела, и порою  сама этому  удивлялась:  "Все-таки 117 несколько "страстных слов" мог  бы из себя выдавить.  Джамбул  был предприимчивее,  хотя  и с  ним  не было ничего. Там просто помешал  Съезд! Очень он добивался, но уехал из Лондона без  большого сожаленья. Правда,  на прощанье  поцеловались. Он сказал,  как будто  даже с угрозой:  "Мы скоро встретимся", но, должно быть,  думал:  "Не хочешь --  не надо, найду другую".  Где  же  мы встретимся?  "Писал он  из Женевы довольно мило",  --  вспоминала  Люда с  улыбкой. Думала о  Джамбуле  и  поддерживала разговор  с Тонышевым. "Этот царский  дипломат  по  своему тоже мил,  но  он чужого мира, и какое же сравнение с Джамбулом"!

-- ...А вы скоро переезжаете в Вену?

-- Сначала должен еще съездить в  Россию. Побываю  на Певческом  мосту, увижу начальство, сослуживцев. Надо людей посмотреть...

-- И себя  показать? -- спросила Люда.  "На Певческом мосту"!  Конечно, чужой мир"!

-- И себя показать, совершенно верно.

-- Вы в Москве не будете?

-- Только несколько дней, проездом в имение. Я в  Москве  почти не имею знакомых. А вы в России будете скоро?

-- Очень скоро!  В Москве  остановлюсь  у  родных,  у  Ласточкиных,  --ответила  Люда,  не  уточняя  "родства".  --  Может  быть  слышали?  Дмитрий Анатольевич  Ласточкин? Его в Москве все знают. У них музыкальный салон, они очень гостеприимны, тотчас вас, конечно, позовут, послушаете хорошую музыку.

-- Я был бы чрезвычайно рад.

-- Позвоните с  утра,  я  буду  вас ждать.  Номер  найдете в телефонной книге. Они будут  вам очень рады...  А все-таки не пора ли нам  ехать в этот ваш Bal d'Octobre? Почему оно так называется?

-- Не знаю, в самом деле странное название. В нем есть что-то зловещее. -- Тонышев посмотрел на часы. -- Да, теперь уже можно. Я сейчас надену более подходящую шляпу, -- сказал он,  вышел  и тотчас вернулся  в другом  пальто, впрочем тоже элегантном, держа в руке мягкую шляпу и другую палку. 118

--  Это  палка  с  лезвием внутри,  но  вы  не беспокойтесь. Апаши  там театральные... Едем.

У  Люды  екнуло  сердце,  когда  она  увидела   полицейского  в  тускло освещенной  комнатке  около входной  двери,  над  которой  снаружи  красными буквами горело одно слово "Бал". Из залы доносились звуки вальса, смех, гул. Полицейский  хмуро  оглядел  новых  посетителей.  Они  явно  принадлежали  к знакомой и малопонятной ему породе искателей  сильных ощущений.  Он буркнул, что  палки  надо  оставлять в  раздевальной.  Тонышев  поспешно отдал  палку сидевшей в каморке мрачной старухе.

--  Еще  не составили  бы протокола за  незаконное  ношение  оружия, --сказал он Люде. Видел, что она взволнована, и пожалел, что привез ее в такое место.

В зале со сводчатым низким потолком было накурено и очень  душно. Почти все  грязные,  непокрытые скатертями деревянные  столики  были заняты  плохо одетыми, полупьяными людьми. За одним из столиков  с тремя пустыми бутылками два человека спали,  опустив головы в  каскетках на  скрещенные  на  столике руки. Спавший около них бульдог залаял было на вошедших, но раздумал и снова положил  голову на  лапы. В средине  зала  в небольшом круге  танцевала одна пара: молоденькая, миловидная, пьяная женщина и мужчина в блузе, с папиросой в  зубах.  "Апаш!  Куда мы  попали! Хорошо, что там ажан!.. Все женщины  без шляп!"  --  еле дыша,  подумала  Люда.  Впрочем,  у  стены  сидела  компания туристов, в ней  дамы  были  в  шляпах. Рядом с  ними был свободный  столик. Тонышев  и Люда  направились  к  нему.  Публика  их  провожала  насмешливыми взглядами. Кто-то зафыркал, кто-то зааплодировал, все  же большого  интереса они не вызвали. Тонышев заказал абсент подошедшему к ним  сонному  человеку, тоже очень похожему на апаша.

                                                                                         --  Вот  это и есть  "ночной Париж",<--> сказал негромко  Тонышев Люде. Видел, что она очень взволнована. -- Вы удовлетворены?

-- Удовлетворена.

-- Будьте спокойны, с нами ничего случиться не может. 119

-- Я совершенно спокойна!.. Так это и есть апаши?

-- Во всяком случае подонки общества. Тут и ночлежка. Кажется, двадцать сантимов за ночь, а  с женщиной за франк. Я  по крайней мере сам видел такую надпись на домах страшной средневековой рю де Вениз.

-- Не может быть!

-- Забавно, что здесь  играют сантиментальный вальс из "Фауста". Знаете ли  вы, что в  двух  шагах  от  этой трущобы в  Сэнт-Этьен-дю-Мон похоронены Паскаль и Расин. В этом  есть некоторый  символизм, правда? Вершины  и  низы рядом. Так, у подножья Синая ведется теперь торговля опиумом и гашишем.

Люда  с жадным любопытством смотрела на все в зале. Танцевавшая женщина вдруг  вскрикнула,  грубо  выругалась и ударила по руке  своего партнера. Он обжег ее лицо папиросой. Все засмеялись, смех перешел в хохот, бульдог опять залаял. Еще две пары пошли танцевать.

-- Вы не жалеете, что пришли?

-- Не жалею. Надо увидеть и это.

-- Пожалуй, хотя особенной необходимости я в этом не вижу.

Лакей налил им абсента.

-- Два  франка.  Деньги вперед,  --  сказал он умышленно  грубым тоном. Знал, что и это производит  впечатление на посетителей трущоб: "чем грубее с этими болванами говорить, тем больше они оставляют на чай".

--  Эти страшные социальные контрасты!  После того  ресторана  и  вашей музейной  квартиры этот притон  "с  женщиной  за франк"! -- сказала Люда. Ей было очень не по себе и  не  хотелось начинать в притоне умный разговор,  но нельзя  было и молчать. Она залпом выпила  абсент. -- Вот с такими явленьями мы и боремся.

-- Кто мы?

-- Социалисты. Я социаль-демократка.

-- Я не знал, что вы боретесь с этим. Что же вы можете тут сделать?

-- Создать такие общественные условия, при которых никому не надо будет продаваться. 120

-- Я с этим  совершенно согласен, -- сказал Тонышев. "Уж очень  obvious то, что она говорит. Мы с  ней и  люди разных  миров",  -- подумал он. -- То есть,  согласен  с этой  общей целью.  Но это,  по  моему,  дело  медленного совершенствования  нравов.  Тут религия гораздо  важнее,  чем  самые  лучшие партии.

-- Какая уж религия! Я атеистка.

Он вздохнул.

-- Боюсь  тогда, что вы будете несчастны, как три четверти  нашей левой интеллигенции. Последствие атеизма: человек не может быть счастлив.

-- Это в политике можно и нужно думать о последствиях, а в философии, в религии они ни при чем.

Он тоже подумал, что глупо и даже неприлично говорить в притоне о Боге. "Tr?s russe!" -- сказал себе он и хотел свести разговор к шутке:

-- Вот вы социаль-демократка, но признайтесь,  вы рады, что внизу сидит полицейский... Не гневайтесь. Мне так хотелось бы, чтобы вы были  счастливы, Людмила Ивановна... Как кстати ваше уменьшительное имя?

-- Люда.

-- Вы так молоды. Можно вас называть Людой?

-- Можно.

К  ним подошла, держась  за щеку, женщина, которую только  что обожгли. Она  была совершенно  пьяна.  Тонышев смотрел  на  нее с  тревогой, а Люда с ужасом.

-- Милорд, можно к вам подсесть?...  Нельзя?  Тогда  угости меня, здесь недорого, -- сказала она.  Тонышев поспешно сунул ей деньги. Женщина отошла, с ненавистью взглянув на Люду.

-- Вы расстроены? Если хотите, пойдем?

Люда, отвернувшись от него, вдруг достала носовой платок и поднесла его к глазам. Он смотрел на нее растерянно. "Что с ней? Надо поскорее увести ее. Еще может случиться истерика! Вот не  ожидал!" --  подумал он.  В конце зала

около пианино,  кто-то вынул фотографический аппарат и навел его на публику. Послышались крики и брань. Апаш рванул аппарат из  рук фотографа. Говорившая по-английски компания  туристов сорвалась с мест и направилась к выходу. 121 Поднялся сильный шум. Упала и разбилась бутылка. Залаял  бульдог.  У пианино началась драка.

     -- Они правы, что уходят. Это,  верно, полицейский фотограф. Пойдемте и мы, --  поспешно сказал Тонышев и поднялся первый. Люда встала, не отвечая и не отнимая  от  глаз платка.  Он  все  больше  жалел, что привел ее сюда. За дверью  полицейский,  неторопливо шедший  в зал,  окинул  искателей  сильных ощущений еще  более угрюмым  взглядом и что-то пробормотал.  Старуха  отдала Тонышеву пальто и шляпу, с любопытством поглядывая на Люду.

     На улице  им  протянул  руку с  шапкой дряхлый старик, его поддерживала женщина,  тоже  очень  старая.  Люда  открыла  сумку  и  дала  старику  свою единственную золотую монету. Тонышев смотрел на нее все более растерянно. Он тоже что-то дал старику.

     -- Мы найдем извозчика у церкви, это налево, -- сказал он. С минуту они шли молча.

-- Извините меня, я глупо разнервничалась, -- сказала, наконец, Люда. -- Это вы меня, ради Бога,  извините.  Совсем  не  надо  было  нам сюда ездить.

     -- Отчего же?

     Они нашли извозчика.

     -- Нет,  верно, фотограф был не из  полиции, она и  без  того  всех  их знает. Должно быть, просто  любитель или репортер, -- сказал Тонышев. --  Да он и не успел нас снять. У него тотчас вышибли аппарат.

-- Да, вышибли аппарат... А хотя бы и снял, мне совершенно все равно. Тонышев  решительно  не знал,  о  чем  говорить. У  крыльца ее  дома он

сказал:

     -- Когда я могу быть у вас, Люда?

     -- Будем вам очень рады. Мы обычно принимаем по  воскресеньям, но можно и в любой будний день, только предупредите... И еще раз спасибо за вечер, --сказала она и отворила дверь ключем. Тонышев смотрел на нее с недоумением... "Так она замужем? И сообщила об этом  под занавес!" И социаль-демократка!  И так дешево-гуманно расплакалась в притоне!" -- думал он разочарованно; сразу потерял к Люде интерес. 122

                 IV

    

Спор был о том, примут ли работу. Автор говорил, что никогда не примут. Его друг отвечал, что могут принять. Они  часто  спорили.  Впрочем, Эйнштейн видел, что Бессо, инженер  по образованию, понимает в его  теории  не  очень много.

     -- По моему, могут напечатать,  -- говорил Бессо,  впрочем, старавшийся не слишком обнадеживать своего друга: думал, что, если работу не примут,  то это будет для него очень тяжелым ударом. -- Ты когда ее доставил?

     -- 30 июня. Если бы приняли, то уже появилась бы, -- отвечал со вздохом Эйнштейн.

-- Разве непринятые рукописи не возвращаются? Ведь это не газета!

     -- Вероятно, возвращаются.

     -- Но почему же ты думаешь, что не примут?

     -- Потому, что я никто; не ученый, не профессор, не приват-доцент, один из двенадцати  служащих Патентного бюро. Кроме того, ты ведь знаешь, что это за работа. Ее понять не так легко.

     --  Не так легко,  так пусть и  потрудятся. И там  в  редакции сидят не фельетонисты, а Друде, Рентген, Кольрауш, Планк!

     Эйнштейн только вздыхал.

     --  Они  скажут,  что  это глупая  шутка.  Как  французы  говорят,  une fumisterie -- с трудом выговорил он французское слово. -- Я и сам иногда так думаю: может быть, теория относительности это именно fumisterie?

     -- Ну, я не Рентген, но я никак этого не думаю! -- бодро отвечал Бессо. -- Увидишь, напечатают хотя бы как парадокс.

     Жили Эйнштейны в Швейцарии очень бедно, берегли каждый франк, принимали мало, ни в какое швейцарское общество  не вошли.  Только  Бессо  бывал у них чуть не каждый вечер.  Он  недолюбливал  Милеву.  У  нее и  вид  был  всегда суровый,  говорить  с  ней   ему  было  трудно.  Она  была  сербка.  Училась математике, но  муж с ней о науке никогда не разговаривал,  да и вообще  123

разговаривали они не часто. Быть может, Эйнштейн  и  сам  не знал, почему на ней женился.  А она уж наверное плохо  понимала, зачем вышла замуж за  этого скучного немецкого еврея,  который  вечно  рассказывал  не смешные анекдоты, зарабатывал в  Патентном бюро 3.500 франков в год, одевался Бог знает как, и брился без  щетки  обыкновенным  мылом,  растирая  его на щеках и подбородке рукой. Милева обычно к ним и  не выходила, только подавала им бутылку пива и оставшуюся от обеда баранину, -- он почти всегда ел баранину да еще колбасу. По воскресеньям Бессо  приходил днем. Они сидели у окна и любовались, поверх веревки с  сушившимся бельем,  видом на  Юнгфрау. Иногда Эйнштейн пиликал на скрипке. Иногда говорили о  политических делах. Он высказывал очень левые  и совершенно не интересные мысли, -- Бессо грустно думал, что Альберт ничего в политике не понимает.  Иногда говорили  и  о литературе.  Альберт восхищался Толстым:

     -- Ах, какой замечательный, полезный писатель! И какой хороший человек! Жаль, что не любит  науку и не получил математического образования. Впрочем, я тоже мало понимаю математику.

     -- Это неожиданная новость. Что же ты тогда понимаешь?

     -- Может быть, и ничего, -- соглашался Эйнштейн. --  Какой я математик? Я и таблицу умножения  помню плохо. Ни одной  гимназической задачи я никогда не мог решить. В школе я считался тупым и отсталым мальчиком.

     Бессо умилялся его скромности. Ему казалось, что Альберт гений, хотя  и смешной чудак. Другие  знакомые  не  считали  Эйнштейна  гением.  Знали, что экзамена в Политехническую школу он не выдержал: удивил экзаминаторов своими математическими познаньями, но ничего не знал  в ботанике, в зоологии, почти не  владел иностранными языками.  Ему предложено было сначала пройти  курс в швейцарской  коммунальной  школе, где преподавание  было  предназначено  для детей.  Ничем особенно не выделялся  он  позднее и в  Политехникуме, и после окончания курса. Более способным к физике иностранцем считался Фридрих Адлер (будущий  убийца  124   графа  Штюрка).  Позднее  оба  были  кандидатами  на университетскую  кафедру по физике и  ее  предложили Адлеру, а не Эйнштейну. Несмотря на доброту и благодушие Альберта, некоторые товарищи его не любили, не выносили его  шуточек и называли  его циником,  --  как будто менее всего подходило к нему  это слово. Искренне  его любил, повидимому,  только Бессо. Он,  собственно, первый  и  оценил  теорию  относительности.  Но, при  своем латинском  уме,  все  же  не очень  увлекался  "тевтонскими  глубинами".  По забавному  стечению обстоятельств Эйнштейн  очень долго, уже  будучи мировой знаменитостью, считался воплощением немецкого духа  в  науке. Его поклонник, тоже знаменитый  физик Вин,  по политическим взглядам  немецкий националист, говорил лорду  Рутерфорду,  что по настоящему понять Эйнштейна может  только германский  ученый. Рутерфорд поднимал брови  не  столько  обиженно, сколько изумленно: "Is that so?" Никак не думал, что в  физике есть вещи, которых он понять  не  может. Очень  скоро  после  этого,  при Гитлере и  даже  раньше, Эйнштейн был объявлен воплощением антинемецкого духа.

     И, наконец, пришла эта  тетрадь в  светло-коричневой  обложке,  десятая тетрадь "Annalen  der  Physik", за  1905 год,  перешедшая  в историю  науки, вероятно, навсегда  или на  очень  долгое  время.  Там  на  третьем  месте в оглавлении значилось: "Zur Electrodynamik bewegter K?rper", von A. Einstein. Он очень обрадовался и даже позвал Милеву. Та тоже обрадовалась: может быть, из ее болвана и выйдет какой-нибудь толк? Вечером, как всегда, пришел Бессо, узнал новость и обнял своего друга:

-- Это я тебе предсказывал? Теперь о твоей работе говорит весь мир!

     Работа была им тотчас прочтена вслух, и он делал вид, будто  все понял. Растрогался  еще  и  от  того, что в конце Альберт  выразил  "благодарность" своему  другу М. Бессо". Прочитав слова: "Wir wollen diese  Vermutung (deren Inhalt  im  folgenden  Prinzip  der Relativit?t  genannt  werden  wird)  zur Voraussetzung erheben", он многозначительно поднял  палец.  В этот день были 125 выпиты две бутылки пива, а после них Альберт что-то играл на скрипке, --от волнения еще хуже, чем обычно.

     На  следующий   день   он   принес   в   Патентное   бюро   тетрадь   в светло-коричневой обложке. Товарищи корректно его поздравили,  хотя и не без некоторого недоумения:  "Лучше  бы этот юный,  одетый как нищий,  иностранец

больше занимался  патентами". Он зарабатывал  свой  хлеб добросовестно, но в самом деле интересовался патентами  очень мало. Больше  в бюро о  работе  не говорили. Вопреки предсказанию Бессо, не говорил о ней и "весь мир".

     Однако через некоторое время пришло письмо  из  редакции: секретарь  --тоже  с  некоторым  скрытым  недоумением  --  сообщал ему,  что его  работой чрезвычайно заинтересовались  три знаменитости: Анри Пуанкаре,  Ван'т Гофф и Гендрик Лорентц. Спрашивали: кто такой этот А. Эйнштейн? где преподает?

     Он был очень доволен. Тщеславия у него  никогда не было ни малейшего; в этом отношении он был редчайшим исключением среди людей. Но честолюбие было, хотя и  честолюбивые мысли  тревожили  его не часто: просто для них  у  него никогда не было времени; он всегда думал; когда думал о физике и математике, очень  мало людей в мире могло с  ним сравниться по  глубине  и своеобразию; когда писал о другом,  особенно о политике, было совестно  слушать; так  это было банально. Был он редким примером ограниченной гениальности.

     Свою работу он прочел раза два еще в печатном виде,  хотя знал ее почти наизусть, и отчасти в  связи с  ней,  отчасти  как будто  и без  связи,  ему приходили мысли странные, уж совсем необыкновенные. Иногда в разговорах чуть дразнил  ими  своего друга.  Тот  иногда  сердился,  --  был  очень  нервным человеком. Его звали Микельанджело, и это имя вечно  давало повод для шуток, тоже  его  раздражавших.  Порою  Эйнштейн  изумлял  его  разными своими, еще смутными, идеями, которые могли изумить не одного Бессо.

     -- Что  такое  в геометрии  "пи"? -- спрашивал Эйнштейн  как  будто  не своего друга,  а самого себя. -- Знает каждый школьник, а это совсем  не так просто. 126

     -- Не понимаю,  зачем считать сложными самые простые  вещи,  -- отвечал Бессо, настораживаясь при новых "тевтонских глубинах". -- "Пи" это отношение окружности к диаметру: три, запятая, один, четыре, один, пять, девять... Я в гимназии заучил это число до пятнадцатого знака.

     -- Напрасно терял время. "Пи" не есть постоянная величина.

     --  "Пи"  не есть  постоянная  величина?  Чего  только  вы,  немцы,  не измышляете!

     -- Это  очень просто, но  объяснять  долго,  и я  не  умею. Или  возьми понятие времени.  Мы им  и  в науке и в жизни  пользуемся постоянно. Но ведь время может сжиматься и расширяться.

     -- Может сжиматься и расширяться? Время?

     -- Ну,  да.  Вообще  надо  переменить  все,  чему  учат  в  гимназиях и университетах. Механика Ньютона не верна и закон сохранения материи Лавуазье тоже неверен. Они оба ошибались.

     -- Ньютон и Лавуазье ошибались? -- спрашивал Бессо уже  с раздраженьем. Как он ни  любил своего друга, все  же находил  несколько странным, что этот молодой человек опровергает Ньютона и Лавуазье.  -- Они  ошибались, а ты  не ошибаешься?

     --  Они  были  великие,  гениальные  люди.  Разумеется,  я  ни в  какое сравненье с  ними не могу  идти, но это так. Они упростили мир и  многого не приняли  во внимание. Их  понятие о массе  было слишком простое. Скоро можно будет кстати превращать массу в энергию.

     --  Да мы это, слава Богу, давно знали и без тебя. Если сжечь  вот этот стол, то тепло можно превратить в работу, например в электрический ток.

     -- Я имею в виду совершенно другое.  Я  имею  в виду  атом, --  говорил Эйнштейн со вздохом.

     -- Вильгельм Оствальд вообще отрицает существование атомов.

     -- Он чудак. Атом такая же реальность, как этот стол.

     -- И много энергии ты надеешься из него извлечь?

     -- Очень много.  Страшно много. Так много,  что можно  будет переделать жизнь на земле. Можно будет  127  облагодетельствовать человечество,  мы все станем богачами.

     -- Это было бы, конечно, очень  кстати. У  тебя  верно нет сейчас и ста франков?

     -- Кажется,  Милева говорила, что осталось  двадцать пять. Но это  так: через сорок или  пятьдесят лет  не будет предела богатству человечества. Все будут свободно размышлять и радоваться друг другу.

     -- Это, конечно, возможно.  Только вот  что, дорогой мой, ты совершенно уверен, что  ты  в своем уме?  Извини меня,  я дружески  спрашиваю.  Неужели Пуанкаре, король ученых, одобряет всю твою... все твои мысли.

     -- Я ему  в подметки не  гожусь,  но я не думаю, чтобы  он мог одобрять все. Да я еще почти ничего и не сказал.

   -- Пожалуйста,  смотри  за собой:  как бы  ты с сжимающимся временем не попал в...

     V

 

   Дмитрий Анатольевич просыпался, без будильника,  всегда ровно  в  семь. Ему полагалось перед ванной проделывать гимнастические упражнения, но он  их проделывал довольно редко  и  жаловался жене  на непреодолимую лень. Татьяна Михайловна знала,  что  он работает целый  день, не видела большой пользы  в гимнастике и  была недовольна предписаньями врача мужу. Врач требовал, чтобы Ласточкин  ел возможно  меньше.  Она понимала,  что  требованье  разумно, но знала, что Митя очень любит есть, и за обедом все его угощала. -- "Ты ведешь меня прямо к кондрашке!" -- говорил весело Дмитрий Анатольевич. -- "Помилуй, какая  кондрашка в твои  годы!  И от  мяса  не  полнеют.  Право, возьми  еще ростбифа. Кажется, он сегодня очень хорош,  именно такой, какой  ты любишь". Ласточкин, хотя и с угрызеньями совести,  соглашался: он и сам не верил, что у него может быть апоплексический удар.

   В  свое время он составил себе  "расписание". На  большом листе  бумаги выписал  сверху горизонтально дни  недели,  сбоку  вертикально  часы  дня  и отметил, что должен делать каждый день в такой-то час. Было 128 указано даже время для чтения новых книг. Расписание было подробное. Он показал его жене, но та отнеслась к затее ласково-иронически:

   -- Если б  я не знала, что ты  очень умен, Митя, я  подумала бы, что  в тебе  есть  и некоторая ограниченность. Разве можно жить  по  расписанию? --сказала она. -- Да никогда всего и включить нельзя.

   Татьяна Михайловна имела на мужа  такое  влияние, что  он скоро  бросил бумагу  в  корзину. Однако  старался  и без расписания вносить в свою  жизнь возможно больше порядка и точности; так, аккуратно записывал все свои доходы и главные расходы;  никаких  заседаний  никогда не  пропускал  и  на  них не опаздывал; настаивал, чтобы завтрак и  обед подавались в точно  определенное время.

   В этот  июньский солнечный день, ровно  в восемь часов утра он уже не в халате, а в прекрасном, тщательно выглаженном сером  костюме, с такими же по цвету  галстуком и  носками,  вышел  в столовую  и с  удовлетворением окинул взглядом  накрытый  белоснежной  скатертью  стол. Калача и масла на столе не было, но врач  разрешил  икру,  и Татьяна Михайловна ежедневно ее покупала у Елисеева "свежей получки, прямо из Астрахани". Уже был соединен со штепселем небольшой серебряный электрический самовар, --  непринятая в Москве новинка. Дмитрий  Анатольевич  любил  все  новое  и находил  странным,  что  самовары остались такие же, какие были чуть не при Петре Великом; пора бы, где можно, освобождать прислугу от лишнего труда.

   Не  любил  он только  домов новой московской стройки, и  лет  пять тому назад,  когда стал много  зарабатывать,  снял  в старом  доме поместительную квартиру с  большими высокими комнатами, с толстыми стенами, с  голландскими печами; произвел в ней капитальный ремонт, устроил вторую ванную,  для жены. Татьяна Михайловна  была  в восторге.  Она  проводила  в горячей  воде  часа полтора  в день. Об  этом уже  Дмитрий Анатольевич говорил ей:  "Чрезвычайно вредно,  ты  просто себя губишь!" и она  тоже  этому не верила. "Собственная ванна  это  единственная  роскошь, которая 129  действительно доставила  мне радость!" -- сказала она мужу и тотчас поправилась, заметив огорчение на его лице:  -- "Ну, не единственная, конечно,  но самая главная".  На  стене  был шкапчик  красного  дерева; поставили туда борную кислоту, бертолетовую соль, новейшие  лекарства против головной боли, антипирин, фенацетин. Эта домашняя аптека  увеличивала  уютность  их благоустроенной  жизни: есть  на  случай и борная кислота.

   В парадных и  в других комнатах  тоже все  было  очень  хорошо.  Старую мебель,  оставшуюся  от   времени  бедности,  снесли   на  чердак:   Дмитрий Анатольевич предлагал раздарить ее знакомым из богемы, но Татьяна Михайловна не согласилась: с этой мебелью было  связано прошлое.  Как  ни счастлива она была теперь, пожалуй еще лучше было прежде, когда они молодоженами  покупали за дешевку шкапы, столы, стулья. Чуть было  не прослезилась, когда на чердак относили маленький письменный стол  Дмитрия Анатольевича, купленный когда-то за девять рублей у Сухаревой башни: помнила  и лицо,  и фамилию старьевщика, помнила, какая была в тот день погода, как Митя был доволен покупкой. В доме не было ни  старинного серебра, ни золоченой через огонь бронзы, ни мореного дуба,  -- Дмитрий  Анатольевич даже не знал, что это  собственно такое. Он не очень любил бар,  очень не любил людей, прикидывавшихся барами, и  старательно  избегал в устройстве  квартиры  того, что  могло бы казаться "аристократическими претензиями".  Но все было хорошее, прочное, удобное. --"У нас стиль культурных, сознательных парвеню", -- говорила, смеясь, Татьяна Михайловна. С  "аристократической  претензией"  случайно  вышла  лишь вторая гостиная:  необычная, круглая, затянутая  атласом: Нина  просила,  чтобы  ей разрешили устроить  эту комнату по ее  плану: -- "Будет  как  в Мальмезоне у Жозефины, но ведь  Жозефина не была природной королевой,  и Мальмезон это не Версаль и не Трианон, успокойся, Митенька". Просто у нее был хороший вкус. И не  беда, что никто теперь атласом стен не затягивает,  ведь  уж  если на то пошло, то и 130  круглых комнат  почти  ни у кого  нет, и это не посягает на твой  модерн,  на твои электрические штучки",  -- весело говорила она брату. Дмитрий  Анатольевич  выписывал  разные  новые  приборы:  любил  и  умел  их устанавливать,  разбирать,  чинить.  В  далекой,  ненужной  комнате он  даже устроил себе  механическую мастерскую,  но уже с год ее гостям не показывал: его пишущая машинка не подвигалась. Все в доме сверкало чистотой и, несмотря на  размеры комнат, вся квартира  была уютной. Она была создана на заработки Ласточкина, это особенно умиляло его жену. Говорила, что чувствует себя дома "как  за  каменной стеной", -- "точно  тебе в других местах грозит  какая-то опасность", -- недоумевала Нина.

На   электрическом   приборе,   поджаривались  тосты.  В   герметически закрывавшейся  коробке был чай.  Приказчик  сообщил  Ласточкину, что той  же самой  смесью  чаев  всегда  пользовались  китайские богдыханы,  --  Татьяна Михайловна дразнила мужа этим чаем, и его самого называла богдыханом. Лежала на столе и  утренняя почта.  Ласточкины  получали московскую и петербургскую газеты, а также  те четыре  толстых журнала, которые читали все образованные люди  в России. Получались и "сверх-естественные  издания", как их  называла Татьяна Михайловна.  Они выписывали  "Орловский Вестник", потому что Дмитрий Анатольевич был родом из Орла, "Харьковскую Речь", так как его жена родилась в   Харькове,   "Фигаро",   чтобы   "следить   за   Парижем",  международный финансово-экономический журнал, -- полезно просматривать, -- и уж совершенно ни  для чего  не  нужные "Известия  Московской  Городской  Думы"  и "Земскую Неделю".  Второй год  выписывали  также  "Правду". Этот  ежемесячный  журнал "ставил себе задачей быть неизменным выразителем интересов рабочего класса и проводником  той его  идеологии,  которая  во  всех странах  была ему всегда надежным компасом и служила залогом побед". Ласточкин подписался потому, что попросил Максим Горький:

-- В нем, по'нимаете, участвует  цвет мирового  131  социализма  и цвет русской  литературы! -- сказал он с  силой, увеличивавшейся от говорка на о. Дмитрий  Анатольевич, в отличие  от  всех  недолюбливавший этого знаменитого писателя, думал, что он говорит так нарочно,  -- "мог бы  давно  отучиться!" Удивляло его и то,  что Горький говорил:  "Бе'рлин", Жо'рес" с удареньями на первом слоге.

Покупали Ласточкины и много новых книг, русских и иностранных. Прочесть все это очень  занятому человеку было  почти невозможно; Дмитрий Анатольевич стыдился,  что покупает и не очень читает; так делали и чуть ли  не все люди его круга. Впрочем, Татьяна Михайловна читала почти все.  В отличие от мужа, и разрезывала книги  не без удовольствия.  Они лежали  в порядке  на круглом столе гостиной, пока не убирались в книжные шкапы и не заменялись другими.

Ласточкин пробежал  письма; старался всегда отвечать в  тот же день или хоть  в  первый  свободный вечер  (свободных  вечеров у  них было  не  более одного-двух  в  неделю).  На  этот  раз  письма были  либо печатные,  разные циркуляры банков и промышленных предприятий, либо не требовавшие ответа. Это было приятно. Он развернул "Русские Ведомости". Особенно  любил и уважал эту газету, знал ее  редакторов,  они бывали у  него,  и  он  бывал у них. Но  в последнее  время  газета  чуть  его   раздражала,  --  не  направлением,   а необыкновенным спокойствием (которое  впрочем составляло часть направления);

это  спокойствие  в  обществе  называли  "академическим"  люди,  не  знавшие академий.  Сам Ласточкин,  при страстности  своего характера,  и  прежде,  и особенно  теперь,  никак  спокойным  быть не  мог.  Правда,  и тон  "Русских Ведомостей"  несколько изменился  последнее  время, однако  меньше,  чем тон других газет: никогда они  столь смелыми не были. Ясно было, что надвигаются важные, а может быть грозные события.  В разных  местах России, особенно  на Кавказе,  происходили  беспорядки,  убийства,  грабежи.  Их  приписывали  то социалистам-революционерам, то анархистам, то, как писали газеты, "уголовным элементам".  Многие  говорили  и  о  работе  новой  партии  или  фракции 132 большевиков.  Это  слово  было  еще  непривычно;  москвичи  думали, что  так называется революционная партия, которая требует еще больше, чем другие.

Одни в  московской интеллигенции  тайно  или открыто сочувствовали этим делам, другие считали их неизбежным последствием правительственной политики, третьи  просто  разводили руками и своего мнения не высказывали. Обо  многом газеты  еще  писать  не  могли. В  обществе  сообщались  невероятные  слухи: надвигается  революция,  царь должен  будет  отречься  от  престола в пользу одного из великих князей (назывались разные имена) или же уйдет вся династия Романовых, и  на престол  будет посажен князь  Долгоруков. Этот  либеральный князь был  москвич, слух был приятен московскому  патриотизму, но  вызывал у некоторых и недоумение: "Как же так? Вчера был свой брат, пили чай у него на Колымажной,  а завтра называй его "ваше величество"! Да и почему он? Мало ли в России князей?

            Ласточкин, впрочем, не верил слухам и  не знал, радоваться  ли  им  или нет. Он был и  левее и правее своих друзей. Умеренные люди  теперь возлагали главную  надежду  на  Витте:  он  один,  при   своем  необыкновенном  уме  и государственном опыте, может спасти Россию.  Другие  резко  возражали: Витте просто карьерист без убеждений, да и незачем спасать от революции: она стала единственным  выходом  из  трясины.   К   удивлению  Дмитрия   Анатольевича, большинство его знакомых были или казались настроенными  очень радостно, как прежде давно не были.  Он этого радостного  оживления не чувствовал.  Война, падение Порт-Артура, Цусима,  понемногу уменьшили то,  что  он  сам  шутливо называл  своим  "неизлечимым оптимизмом". Он больше не  говорил о  сказочном росте                                            русской   промышленности   и  о   необычайном  расцветании   России.

Промышленность продолжала расти,  -- быть  может, из-за войны росла даже еще быстрее,  -- все  улучшались  и его  личные  денежные  дела,  он стал членом правления еще двух обществ. Татьяна Михайловна убеждала его этого не делать:

-- Митенька, зачем нам  еще  деньги? Ты больше  отдыхал бы.  Помни, что говорит доктор!

            -- При мне один человек, гораздо богаче меня,  в ответ на вопрос, зачем ему еще деньги, сказал: "В Америке говорят: "A little more to  make enough". А я  хочу не только денег, -- смеясь,  отвечал Дмитрий Анатольевич.  Однако, новая неожиданно  ему  открывшаяся  противоположность  между государственным развалом и его личным благосостоянием была ему неприятна.

            Прежде он знал очень многих в Москве, теперь уже знал всю Москву, т. е. главных   профессоров  (университет  преобладал  в  московской  общественной жизни),  известнейших  политических  деятелей,  а  также  наиболее  шумевших писателей.  Знал их сложные личные и общественные отношения, это было важно. Бывал с женой в московских либеральных салонах,  преимущественно  у людей из делового мира, у "Варвары  Алексеевны",  у "Маргариты Кирилловны",  --  этих двух  дам  из Морозовской  династии москвичи  обычно и  за глаза называли по имени-отчеству,  без  фамилии.  Дворцы промышленных династий  удивляли  его. Иногда  Дмитрий  Анатольевич  шутливо убеждал сестру не  строить, когда  она станет  знаменитым архитектором,  ни венецианских, ни готических,  ни других замков: "строй простой  дом". Был  раз на приеме и в правом  по  направлению салоне, -- туда Татьяна Михайловна пойти решительно отказалась, да  и сам он принял  это приглашение  неохотно;  хозяин был  с ним  необычайно любезен  и осыпал  его  любезностями,   -- как   прежде  Плеве   говорил  комплименты

Михайловскому  или  Милюкову.  Бывал Ласточкин  --  без жены  --  на  разных политических совещаниях,  у Новосильцевых,  у  Долгоруковых.  Там  ему стало известно и о готовящемся важном событии.

Действительно, в газете  на самом видном месте  было сообщено: Государь принял  во  дворце  делегацию  общественных  деятелей.  Эта  делегация  была задумана  в  Москве.  Была  выработана  петиция  на  высочайшее  имя.  "Ваше Императорское  Величество, --  говорилось в ней, --  "В  минуту  величайшего народного бедствия  и великой опасности для России и самого престола  Вашего мы решаемся  обратиться к вам, отложив  всякую  рознь и  все  различия,  нас разделяющие,  движимые одной  134 пламенной  любовью  к отечеству. Государь, преступным небрежением и злоупотреблениями Ваших советников Россия ввергнута в гибельную войну. Наша  армия не могла одолеть врага, наш флот уничтожен и, грознее опасности внешней,  разгорается внутренняя усобица. Увидав вместе со всем народом Вашим все пороки ненавистного и пагубного  приказного строя, Вы положили   изменить   его  и  предначертали  ряд  мер,  направленных  к  его преобразованию. Но предначертания эти были  искажены и ни в одной области не получили  надлежащего исполнения. Угнетение личности  и общества,  угнетение слова и  всякий произвол множатся и растут. Вместо предуказанной Вами отмены усиленной   охраны   и   административного  произвола полицейская   власть усиливается  и   получает  неограниченные  полномочия,  и   подданным  Вашим преграждается путь, открытый Вами, дабы голос  правды  мог восходить до Вас. Вы положили  созвать  народных  представителей  длz совместного  с  Вами строительства земли, и  слово Ваше осталось без исполнения доныне,  несмотря на все  грозное величие совершающихся событий;  а общество  волнуют  слухи о проектах,    в    которых   обещанное   Вами   народное   представительство, долженствовавшее   уничтожить   приказный   строй,   заменяется    сословным совещанием. Государь,  пока  не поздно, для спасения России, во  утверждение порядка  и  мира  внутреннего,  повелите  без  замедления  созвать  народных представителей,  избранных  для сего  равно и без различия  всеми подданными Вашими.  Пусть решат  они, в согласии с  Вами, жизненный вопрос государства, вопрос о войне и мире, пусть определят они условия мира, или, отвергнув его, превратят эту войну в войну народную.  Пусть явят они всем народам Россию не разделенную  более,  не  изнемогающую  во  внутренней  борьбе, а исцеленную, могущественную в  своем  возрождении  и  сплотившуюся вокруг  единого  стяга народного, пусть установят они в согласии с Вами обновленный государственный строй. Государь! В руках Ваших честь и могущество России, ее внутренний мир, от которого зависит  и  внешний мир ее,  в руках  Ваших  держава  Ваша,  Ваш престол, 135 унаследованный от предков. Не медлите, Государь. В страшный час испытания народного велика ответственность Ваша пред Богом и Россией".

Дмитрий  Анатольевич принимал участие в обсуждении петиции, но не очень

большое  участие:  ее  составляли  люди  гораздо  более известные,  чем  он. Ласточкин  входил  в московскую  и  даже  во  всероссийскую  общественность, однако,    входил     в    нее    преимущественно,    как     "представитель торгово-промышленного класса",  --  по  неписанному  рангу это было все-таки чуть ниже, чем профессор, публицист или общественный деятель просто. Он всей душой сочувствовал петиции<,> но кое-что в ней ему не нравилось. Не нравился слезливо-торжественный  стиль: "Тот же казенный  слог,  только обратный". Не нравилась некоторая неискренность:  составители петиции, он знал, не думали, что  государь так ненавидит "приказный" строй  и  что все его предначертания были кем-то искажены. Не нравилось и заверение, будто народные представители могут,  если  захотят,  превратить  войну  с  Японией  в  "войну  народную", установить "мир  внутренний"  и сплотить  Россию вокруг  какого-то  "единого стяга народного".

Преувеличенной  ему казалось и гражданская скорбь авторов петиции. Тут, впрочем, он себя никак от  них не отделял. "У нас у всех", --  думал Дмитрий Анатольевич,  -- "есть  личные, практические, прозаические дела, они для нас важнее  политических,  пожалуй  и никак  с  теми не вяжутся. Можно ли  много думать  о своих  имениях,  о дивидендах, о гонорарах и одновременно о  стяге народном?" В последнее время Ласточкин стал  еще  правдивее с собой, чем был прежде, и, быть может поэтому, еще противоречивее. Приятели говорили, что он полевел; между тем к возможной революции  он относился  гораздо мрачнее, чем большинство участников московских  совещаний. Не очень  одобрял он  и состав отправившейся  к царю делегации. В нее входили четыре князя, один граф, один барон,  несколько  нетитулованных родовитых дворян  и  больше  не было почти никого.  Он  понимал,  что  это  вышло более  или менее случайно,  но считал отсутствие   крестьян,   промышленников,   136   купцов   очень досадным, непростительным упущением.

В газете была напечатана и речь,  сказанная государю фактическим главой делегации,  князем  Сергеем Трубецким. Дмитрий Анатольевич лично  знал этого профессора  и,  как  все,  очень  его  почитал. Речь  до  некоторой  степени пересказывала  петицию,  но  по  форме  была  значительно  мягче.  Ласточкин догадывался, что  она  была сказана  хорошо, с  искренним волнением и должна была произвести  сильное  впечатление. Он  и  сам  был  взволнован, точно ее слышал; но думал, что  лучше  было бы сказать  то  же  несколько иначе. "Ну, что-ж,  сказано, посмотрим, что  из  этого  выйдет.  Скорее всего не  выйдет ничего".

На  третьей  странице  был  еще  некролог  второстепенного  публициста. Дмитрий  Анатольевич  пробежал  его  рассеянно,  очень мало  знал  умершего. "Писатель, если только он -- Волна, а океан -- Россия"... "Этот крест он нес на  своих  плечах,   нес  стойко  и  мужественно   сквозь  терновник,  густо заполнивший путь русской  публицистики"...  "И  лишь под конец,  сквозь мрак реакции,  мелькнул  и  для  него, как  для всего русского  общества,  первый проблеск рассвета"... Зачем так  преувеличивать? Какой он нес крест?  И  еще каков будет этот "проблеск"? -- думал он с легкой досадой.

Вода в самоваре  вскипела, он всполоснул чайник кипятком и насыпал чаю. -- "Я тоже делаю что могу, но никакого креста не несу, и нельзя его нести за серебряным самоваром. Он, как и я, никогда, вероятно, не был ни в тюрьме, ни в  ссылке,  иначе  в некрологе об этом  упомянули бы. Едва ли  Россия  будет счастливой страной, если мы все не освободимся от фраз и преувеличений".

Было в  газете небольшое  сообщение о каком-то самоубийстве. Покончил с собой совершенно неизвестный ему  человек; причиной  была неудачная  любовь. Дмитрий Анатольевич, почти никогда не читавший заметок о преступлениях, если только они  не были уж  очень сенсационными, сообщения о самоубийствах читал неизменно и всегда изумлялся. "Даже из-за любви 137 никак не следует кончать с собой", -- с недоумением подумал он и теперь.

Он просмотрел и петербургскую газету, и  финансовый журнал. На бирже не играл, но  имел немало  выигрышных билетов, русских  и иностранных. Уже года три собирался продать некоторые  ценности  и  на  вырученные  деньги купить небол шое  имение.  Татьяна  Михайловна  очень это  поддерживала.  Она  мало интересовалась делами и  ничего  в  них не понимала. В акции  верила  плохо, особенно  с тех пор как бывавший у них профессор-экономист сказал за обедом, что  на бирже "нездоровое оживление", которое рано  или поздно должно  плохо кончиться. За  покупку имения под Москвой она стояла больше потому, что было бы  хорошо  возможно  чаще  увозить  туда  мужа  для  отдыха. Они  осмотрели несколько имений,  -- не подходили.  В одном был прекрасный дом, построенный каким-то  графом в  начале  прошлого  столетия.  Однако  покупать  "графскую подмосковную"  им  обоим  было совестно. В это близкое  к  Москве имение они съездили на своих рысаках, в  этом тоже было  что-то  "нестерпимо-графское", очень не понравившееся обоим. И оказалось, что нужно было бы вместе с  домом купить триста десятин  земли, а  о земле  Татьяна  Михайловна и  слышать  не хотела:  отношения   с  крестьянами  только  ухудшили  бы  здоровье  Дмитрия Анатольевича, особенно с тех пор как начались аграрные беспорядки. Должности Ласточкина в торговых  и промышленных  предприятиях  не были синекурами,  он немало  получал по каждой жалованья, но, в случае его смерти, вдове  никакой пенсии не полагалось, и никто из богачей, имевших с ним дела, о ней  даже не подумал бы. "Если в самом деле оживление "нездоровое", или  если  произойдет революция,  то и Таня, и  Нина, и Аркаша останутся без средств",  -- говорил себе   Дмитрий  Анатольевич.  Он  застраховал  жизнь  на  большую  сумму   и успокоился:  такой революции, при которой страховые общества не исполнили бы обязательства,  все-таки не представлял себе,  -- никогда  таких нигде и  не было.

Накануне  был розыгрыш  одной из  лотерей.  Ласточкин  всегда аккуратно просматривал выигравшие номера  138 и обычно весело говорил  жене и  сестре: "Зато в следующий раз выиграем  непременно". Так и в  это  утро,  перейдя  в кабинет,  он  достал из ящика список  своих билетов  и стал  сверять.  Вдруг сердце у него чуть забилось.  "Неужели!.. Не ошибаюсь ли?! Нет,  так и есть! Выиграл восемь тысяч!"

Сумма  была   невелика.   Все   же  Дмитрий   Анатольевич   обрадовался чрезвычайно, --  потом было даже  несколько совестно вспоминать.  Дело  было даже не в  деньгах, а в  том, что и тут повезло, -- во всем везет.  Он хотел было  разбудить жену и сообщить ей о выигрыше, но  раздумал: "Незачем,  Таня даже не обрадуется, она совершенно равнодушна к деньгам, -- разумеется, пока их  достаточно",  -- с благодушной  улыбкой  подумал он. --  "Сообщу,  когда вернусь домой, с подарками им  обеим.  Может, и  Люде  купить  подарок? Нет, Аркаша еще обидится. Ох, тяжело с ним". -- Рейхель и  Люда недавно  приехали из Парижа, остановились у Ласточкиных, но скоро переехали в "Княжий двор".

Дмитрий Анатольевич  вернулся домой  раньше  обычного,  с  футляром  от

Фаберже. Купил большую  черную  жемчужину  в  платиновой  оправе. В магазине кольцо ему очень  понравилось  оригинальностью, но уже  у подъезда дома  ему пришла мысль: вдруг черная жемчужина означает дурную  примету! С ним уже раз был такой случай: привез жене букет из хризантем, она мягко ему попеняла, --хризантемы  часто кладутся  на  гроб! Ласточкин  чуть  было  не  вернулся  к ювелиру. "Нет,  Фаберже  не стал бы у себя  держать драгоценности с мрачными предзнаменованиями". Все же поднялся к себе несколько смущенно.

Татьяна  Михайловна  сидела  в  гостиной  за роялем.  Разучивала  новое произведение Метнера,  которого только начинали ценить  знатоки. Она следила за музыкой и хотела разобраться в новом композиторе. Метнер ей понравился.

Она обрадовалась выигрышу и еще больше вниманию  мужа. К драгоценностям была довольно равнодушна, имела их немного и просила Дмитрия Анатольевича их ей  не  покупать. Кольцо  показалось ей необыкновенно  139 красивым.  Горячо поцеловала мужа. Он сразу вздохнул свободно: "Нет, приметы, что за вздор!"

-- Как ты мил, Митя!.. А Нине ты что купил?

-- Ей книги, знаю, что будет довольна. Кстати, уже привезли?

--  Федор  сказал, что принесли  пакет  для барышни.  Он  положил в  ее комнату. Я и не видела. Люде и Аркаше тоже купил?

-- Думал купить, но ведь они, чудаки, не примут?

--  Аркадий верно  не  примет и еще насупится. Но отчего же  не принять Люде?  Ей лучше что-либо по туалетной части. Например, горжетку. У нее после Парижа мало вещей для нашей зимы.

-- Тогда купи ты, я ничего ни в каких горжетках не понимаю.

-- Это святая истина. Как ты говоришь, "поставь ее перед  совершившимся фактом". Сколько ты ассигнуешь, богдыхан?

-- Сколько будет нужно.

-- Я куплю, а передашь, конечно, ты. Она меня не жалует.

-- Дорогая, это неверно.

-- Тебе отлично известно, что это  верно. Но ты еще не знаешь, что тебя ждет! Милый,  дорогой,  добренький,  подари  мне пятьсот  рублей для  одного бедного  пианиста.  Он еще неизвестен, но  очень талантлив.  Теперь  заболел чахоткой, денег, конечно ни гроша. Кит Китыч, дай!

-- Кит Китыч в первую же минуту решил, что даст своей жене десятину, то есть восемьсот  рублей, на  всякие  ее  темные  дела.  Кажется, твои древние предки в Палестине давали одну десятую? -- сказал весело Ласточкин.

--  Помнится,  даже одну  седьмую. Но  десятой  вполне  достаточно.  И, разумеется,  ты должен купить  подарок  и себе.  Или я тебе  куплю  на  твои деньги.  Знаешь  что?  Я  куплю  тебе  пейзаж  Левитана,  который  тебе  так понравился.

-- Вот еще! За него просили две тысячи.

-- Это будет подарок  нам обоим.  И  это помещение 140  капитала.  И не каждый день выигрываешь в лотерею! Идет?

-- Идет. Вот мы уже и разбазарили бо'льшую часть выигрыша.

-- Так и  надо. Видно, "подмосковной"  не купим и на этот раз. Ты очень щедрый Кит Китыч.

-- Если так, то надо еще раз поцеловать Кит Китыча.

-- Это, пожалуй, можно.

В гостиную вошла сестра  Ласточкина Нина, очень миловидная блондинка, с

небольшим, почти треугольным лицом, просто и прекрасно одетая. Нина радостно поздоровалась с братом и поцеловала Татьяну Михайловну, что регулярно делала при каждой встрече  и при каждом  расставании. Они нежно любили одна другую. Узнав о выигрыше, бросилась брату на шею.

                             -- Как я рада! Тебе во всем везет!

-- Не сглазь, Ниночка. Посмотри, что Митя мне купил по этому случаю!

                             Нина ахала и восторгалась, примеряла кольцо на свой палец, потребовала, чтобы  Таня тотчас  его  надела и носила "не по парадным случаям, а всегда!" Дмитрий Анатольевич ласково на них смотрел. Он тоже очень любил свою сестру. Их называли самой дружной и счастливой семьей в Москве.

                             -- Как ты догадываешься, Митя и тебе купил подарок.

                             -- Не может быть! Что? Что? Покажи!

                             -- Он у  тебя  в комнате.  Довольно грузный, не  поднимешь,  --  сказал Ласточкин. Они пошли в комнату Нины. Эта комната тоже, как круглая гостиная, выделялась в квартире Ласточкиных. Нина  одна из первых в Москве решила, что совершенно не нужно "единство стиля". В ее большой красивой комнате все было самых  разных стилей и  эпох. Были и  старинные  вещи,  и новые, подлинные и хорошие  подделки,  все было  расставлено  умышленно-несимметрично,  и  тоже несимметрично,  сбоку,  рядом  с  полочками  для статуэток, висела  на стене недурная огромная копия известной картины Жигу: "Леонардо да Винчи умирает в Фонтенбло  в  объятиях короля Франциска I", -- Татьяна Михайловна  говорила, 141 что у этой картины есть один недостаток: Леонардо умер не в Фонтенбло, и король при его смерти не присутствовал.

                             Дмитрий Анатольевич развязал  и вынул из обертки и толстого складчатого картона кучу  книг.  Это было  многотомное, иллюстрированное, в великолепных переплетах,  английское издание истории архитектуры всех  времен  и народов. Восторгу Нины не было конца.

                             -- Я именно об этом издании долго мечтала! Но оно стоит так дорого! Ах, как я тебе благодарна, Митенька! И тебе, дорогая моя! -- говорила она, опять целуя обоих.

                             -- Мне-то  за что? Я и не  знала, что  это такое.  А у тебя  найдется в шкафу место для этой махины?

                             Они  втроем  занялись  обсуждением  места.  Нина решила,  что  поставит Гнедича и словарь на нижнюю полку, а на их место "это чудо".

                             -- Сегодня же после обеда начну читать! И не читать, а изучать!  Вы  не можете себе представить, как мне это нужно!

                             -- После обеда нельзя. У нас винт, и ты должна быть четвертой, Ниночка, без тебя второго стола не будет.

-- Винт, так винт. Обожаю винт! Люда придет? Или она бойкотирует карты? -- И карты, и нас, -- сказала Татьяна Михайловна.

                             -- Что ты говоришь,  Таня? --  возразил Дмитрий Анатольевич. --  Просто они очень заняты.

                             -- Чем бы  это?  Аркадий, допустим,  наукой,  а Люда чем? Освобождением России?.. Кстати, сегодня у нас борцов за идеалы не будет? -- спросила Нина. Она так называла политических деятелей, собиравшихся в их доме.

                             -- Не будет, --  ответил  Дмитрий Анатольевич с легким неудовольствием. Он не  любил  хотя бы и безобидных  насмешек  над тем, что никакой иронии не заслуживало.

                             VI

 

                             Нина в  самом  деле  любила винт, как любила  теннис,  крокет, верховую езду, театр. Она была не менее  жизнерадостна, чем ее брат.  Но ей казалось, что  карты  все-таки  удовольствие  стариковское  (хотя  играли  в  винт   и гимназисты). В последний год она часто  себя  называла  "старой девой".  Это пока говорилось и принималось  как шутка; однако, она понимала, что скоро ее будут так называть и всерьез.

                             Еще недавно она училась на курсах. И теперь ей жилось не худо, но тогда было еще  веселее.  Кружок  молодежи,  к  которому  она  принадлежала,  мало интересовался  политикой, то есть, не участвовал в  сходках,  демонстрациях, беспорядках.  Она и  ее  друзья  неопределенно  сочувствовали целям сходок и демонстраций, но в  тюрьму  никто  из них не  попадал; никто даже и не желал приобрести "тюремный  стаж"  и "ореол мученичества", для  которого, впрочем, было вполне достаточно очень непродолжительного пребывания  под арестом  или же высылки из Москвы. Но в подписках в пользу  заключенных принимали участие почти все и в ее группе.

Ласточкин был рад, что его сестра не занимается  политикой. Он и сам ею не занимался в  свое студенческое  время, и хотя ни тогда ни теперь этого не говорил, но думал, что громадное  большинство учащейся молодежи предпочитало бы обходиться без демонстраций, высылок и арестов; это было неудобно, в виду "чуткости"  и  "свободолюбия", давно  за  учащейся  молодежью  признанных  и утвержденных   общественным   мнением.  Дмитрий   Анатольевич   не   выносил скептических  мыслей;  однако,  иногда  ему  казалось,  что  самый  идеализм студентов и курсисток  очень преувеличен  газетным клише: чрезвычайно многие из них думают о карьере гораздо больше, чем люди пожилые и --  тоже по клише -- "очерствевшие". "Да это и естественно, нам уж и  поздно что бы то ни было выбирать". Впрочем, крайностей Ласточкин тоже  ни в чем и нигде не любил,  и ему  было бы  приятно, если б его сестра больше интересовалась общественными вопросами. Он ей давал  книги Струве, Туган-Барановского, Железнова. 143 Она послушно  прочла, но, как всегда откровенно, сказала брату, что они не очень ее заинтересовали, --  "что ж делать?" Нина  часто говорила "что-ж  делать?" или "ничего не поделаешь". Дмитрий Анатольевич с  торжеством  приносил домой заграничное  нелегальное  "Освобождение" и всем  в  нем восторгался. Татьяна Михайловна читала и сочувствовала. Нина сочувствовала, но не читала.

Ее особенностью было очень  простое,  уж  слишком простое, отношение  к жизни.  Про  себя Татьяна Михайловна думала, что Нина не может быть ни очень счастлива,  ни очень несчастна.  "Кто-нибудь  тяжело  болен,  -- ну,  что-ж, тяжело болен: надо лечиться; а если умрет, ничего не поделаешь, все умрем, и ничего тут страшного нет". Нина говорила, что нисколько не боится смерти. Ей очень хотелось выйти замуж,  но она думала, что не будет катастрофы, если  и не выйдет. Требованья предъявляла разумные и не очень большие.  О  богатстве не мечтала, -- лишь бы только сносно жить. "Ведь все равно  я знаю, что Митя и Таня, если понадобится, будут нам  помогать и будут делать это с радостью, хотя, конечно, было бы лучше обойтись без  этого". Еще  меньше она мечтала о "знатности"  жениха: "Уж  это совершенная ерунда,  и  нисколько  мне это  не нужно, и  неоткуда  этому  взяться  в  нашем  кругу. Был  бы  просто  умный, порядочный человек и любил бы меня хотя бы и не так, как Митя обожает  Таню, но любил бы. Во всяком случае надо иметь свои интересы и свое занятие".

Лет до двадцати двух жизнь Нины была чуть не сплошным праздником.  Раза три в неделю  она  с друзьями бывала в  Большом, в  Малом,  в Художественном театрах. Так как среди друзей преобладали небогатые молодые люди и  барышни, то билеты обычно  брались на галерку,  -- иногда по очереди  приходилось для этого простаивать  ночь в ожидании  открытия  кассы. Это  только увеличивало общую  радость от  спектаклей. Нина была  немного влюблена в Собинова, но не очень. В кружке все были влюблены в кого-либо из знаменитых артистов, -- это никак не мешало частным романам: все знали, что Лена влюблена в Качалова и в Петю, а 144 Петя в Книппер и в Машу. Нину очень любили, за  ней молодые люди ухаживали, но по настоящему в нее не был влюблен никто.

В те дни, когда в театры не ходили, собирались по вечерам друг у друга. Особенно охотно  собирались у  Ласточкиных: у Нины большая комната  с мягкой удобной мебелью. Хозяин и хозяйка иногда заходили на минуту -- "пожать руку" -- и  тотчас исчезали. Зато  присылали превосходное  угощение. Ужинов Нина у себя почти никогда не устраивала, так  как далеко не все другие могли бы это себе позволить, а надо было по возможности соблюдать бытовое равенство. Но к чаю  Федор,  которого  все в  кружке  ласково  называли  по  имени-отчеству, приносил в изобилии бутерброды, торты,  печенье, даже  ром и коньяк, имевшие особенный успех.  Из  комнаты  до  поздней ночи доносились  веселые  голоса, хохот,   иногда  музыка   (у   Нины   было  свое  пианино,  в  дополнение  к Бехштейновскому роялю гостиной).  Хозяева прислушивались  издали, но входить не  смели. Татьяна  Михайловна  не  очень  и  хотела  бы  этого:  с  грустью чувствовала большую разницу в возрасте. А Дмитрий Анатольевич охотно посидел бы с  молодежью, если  б  не  знал, что от его  присутствия и от разговоров, особенно  на  общественные  темы,  она  тотчас "скиснет". Слушали  издали  и

декламацию  и игру  на  пианино.  Нина  и ее друзья  играли много хуже,  чем Татьяна Михайловна. Порою она морщилась.

          -- Право, лучше бы этот Петя не  играл, а читал свои стихи, -- говорила она  мужу.  -- Никогда  этого не могла понять: ведь как будто  и  поэзия,  и музыка должны  были бы быть основаны на  одном и том же: на слухе. Между тем почти  все московские  кавалергарды поэзии ничего в  музыке не  смыслят. А о слабых поэтах, об армейских, они сами презрительно говорят: "Ему на ухо слон наступил". Или есть два слуха?.. Нина запела арию Ленского. Что за идея петь теноровую партию!

          -- Обязана: влюблена в Собинова.

          -- Ох, Собинов поет это лучше.

          --  Не  спорю,  --  сказал  Дмитрий  Анатольевич  и  негромко  подтянул баритоном свою   любимую   фразу:  "Благо-словен  и  день  забот,

Бла-го-сло-вен и тьмы -- приход"... День забот это  так, а тьмы приход не за что благословлять, -- сказал он и поцеловал жену.

          -- Это за что?

          -- Так. Ни за что. За то, что ты понимаешь музыку в  сто раз лучше, чем они.

-- Прошло наше с тобой время... Впрочем, нет, нисколько не прошло.

          Оба радовались  тому, что у Нины такая радостная, приятная  жизнь и что они  этому  способствовали.  "Было бы все-таки гораздо лучше, если  б  она в кого-нибудь  без памяти влюбилась, как когда-то в Митю", -- огорченно думала Татьяна Михайловна. -- "И если б в нее кто-нибудь влюбился, хотя бы и не без памяти.  Чего-то  ей не хватает". Выражение sex appeal еще не было выдумано, но она никогда его и мысленно к Нине не применила бы.

          Когда Нина  кончила курс, ее жизнь  стала менее радостной. Многие из ее друзей разъехались, все куда-либо устраивались, стали встречаться реже. Нина давно все обсудила, свои  вкусы, влеченья,  силы,  обсудила  и  практические вопросы и,  больше по методу исключения, остановилась на архитектуре. Решила заняться ей  очень серьезно и  поступила на постройку.  Теперь  с увлечением говорила о Палладии и о Жолтовском.

          Ласточкины  присматривались  к  молодым людям, которые  могли  бы  быть хорошими  женихами, но зазывать их в дом не умели. "Все  родители это делают для дочерей, и ничего плохого тут нет, а вот у нас с Таней не хватает на это уменья",  -- огорченно  думал  Дмитрий  Анатольевич. Он  относился  к сестре скорее как отец,  чем  как брат. Нина понимала, что ее родные  беспокоятся о ней с каждым  годом все больше, ценила это и недоумевала. "Во-первых, ничего они  тут  искать и устраивать  не могут. Конечно, сама  барышня может. Лена, например,  ищет  уже  несколько  лет,  и я нисколько ее  не осуждаю.  От  ее родителей я давно ушла бы, на ее месте я тоже "искала" бы и даже не скрывала б  это:  все  равно  скрыть  нельзя.  Но, во-первых,  и Лена  пока ничего не устроила, а во-вторых, мое положение другое: и нужды никакой нет, и я  нежно люблю  Таню 146 и Митю". Часто от этих мыслей Нина прямо переходила к мыслям о своей работе. Она много читала: романы,  стихи, книги об искусстве, делала выписки,  старалась  вдуматься, понять,  запомнить.  Мысли  интересовали  ее меньше,  чем здания,  картины, виды  природы, гораздо меньше, чем  люди;  но любопытство у нее оставалось такое же как в пятнадцать лет.

          Вела  она  и  дневник.   "Говорят,  люди  записывают  свои  переживания неискренне  и  всей  правды  не  высказывают?"  --  думала  она  с некоторым недоуменьем: сама записывала  правду и не  видела,  что могла  бы  скрывать. "Разве только уж очень, очень немногое"...

                                VII

 

          Из проекта биологического института ничего не вышло.

          Тотчас после своего первого разговора с Морозовым, Дмитрий Анатольевич, не  заезжая  домой,  сгоряча  послал своему  двоюродному  брату  телеграмму, написанную  по-русски французскими буквами:  "Милый  Аркаша спешу обрадовать точка  имел  сейчас  беседу  Саввой  Тимофеевичем точка  отнесся  более  чем сочувственно сказал  может поднять дело один точка  просит прислать  записку смету  письмо Мечникова точка  куй  железо пока  горячо  пришли все поскорее точка надеюсь дело шляпе мы страшно рады сердечно поздравляем обоих обнимаем митя". Ласточкин  любил подробные телеграммы.  Но  уже  по дороге  домой  он немного пожалел,  что  написал  слишком радостно: "Аркаша  подумает, что все решено и что деньги есть!" Ему было также совестно, что написал "мы",  тогда как  Татьяна Михайловна даже еще и  не знала  об ответе Морозова. И в  самом деле, когда он, вернувшись домой, сообщил о нем жене, она сказала:

          --  Ну, от этого  до института  еще очень  далеко. Конечно, хорошо, что Савва Тимофеевич не ответил отказом. Он  мог и сразу отказаться  или обещать каких-нибудь  десять-пятнадцать  тысяч.  Надеюсь,  ты  все-таки  не  слишком обнадежил Аркадия?

          -- Нет,  не  слишком, да  он  и  сам поймет,  что такие  дела  сразу не решаются, --  нерешительно  ответил  147  Дмитрий  Анатольевич.  "Таня,  как всегда, права", -- подумал он. -- Татьяна Михайловна по смущенному виду мужа догадалась,  что  он в телеграмме сказал больше, чем следовало, но не хотела его огорчать вопросами.

          От  Рейхеля на  следующий день пришла телеграмма:  "благодарю обнимаю". (Люда  не  согласилась  на  "обнимаем"). Затем  долго  ничего  не приходило. "Верно, весь ушел в записку и смету. Но  мог бы все-таки написать и письмо", -- думал Ласточкин. В конце месяца пришло страничек десять, написанных пером рукой Рейхеля. Это  были  одновременно и записка, и смета. Ласточкин  прочел все с раздражением. "Записка малопонятна и неубедительна, а смета совершенно детская!  Как же я мог  бы исправить  или дополнить,  когда я ничего в  этих делах не смыслю?" Он добавил все же полстраницы о том, сколько должен стоить участок  земли  (об этом  Аркадий  Васильевич  не написал ни  слова),  затем попросил  секретаршу переписать на машинке в  четырех  экземплярах и  послал Морозову лучший из них.

          Ответа  долго не было. Это могло считаться  неблагоприятным  симптомом. Через некоторое время Дмитрий Анатольевич справился по телефону и узнал, что дело  передано  на  рассмотрение  экспертов.  Савва  Тимофеевич   высказался критически о смете, и был несколько менее любезен, чем при первом  разговоре об институте. Позднее, при случайной встрече, он добавил, что  эксперты дали сдержанный  отзыв:  большой  надобности  нет  в  институте,  который  только конкурировал бы с уже существующими научными учреждениями.

          -- Неужто-с записку писал сам Мечников? Ох, уж эти  ученые-с, -- сказал он, и  в  его  голосе  послышалась как будто легкая  насмешка.  "Верно,  ему доложили, что я  стараюсь для двоюродного брата", --  подумал  Ласточкин,  с очень   неприятным  чувством.  Морозову  в  самом  деле  кто-то  это  сказал предположительно, и Савва Тимофеевич в  сотый  раз  подумал, что  совершенно бескорыстных людей почти не существует.

          -- Нет, записку писал не Мечников. 148

          -- Так-с.  Помнится,  вы  говорили-с, будто он интересуется. Ну, что-ж, надо повременить с институтом-с. Да и времена наступают  в России трудные-с. Может, скоро все останемся без штанов-с.

          -- Я этого никак не думаю, но это уж скорее был бы довод, чтобы создать институт  теперь,   пока  штаны  есть,  --  ответил   Дмитрий   Анатольевич, принужденно улыбаясь. Морозов тоже улыбнулся и заговорил о другом.

"Разумеется, это  чистый отказ!" -- подумал Ласточкин и еще раз пожалел

о  своей телеграмме. "Ну, что-ж, я сделал все что мог.  И  отчасти  виноват, конечно, Аркаша. Очевидно, он даже не обратился к Мечникову!".

          Он написал Рейхелю, немного все же смягчив ответ  Морозова: сказал, что Савва Тимофеевич хочет подождать, что надежда  не потеряна и что свет на нем клином не сошелся. На это письмо никакого ответа не последовало. В следующем же письме Аркадий  Васильевич  больше  и не  упомянул  об  институте,  точно никогда  никакого разговора  не  было.  "Конечно,  обиделся,  но  чем  же  я виноват"! -- огорченно сказал себе Дмитрий Анатольевич.

          Остановились они в  Москве  у  Ласточкиных,  прожили с  неделю,  затем, несмотря  на  все протесты  хозяев, переехали  в "Княжий  Двор",  где  нашли дешевенькую комнату. Ни малейшей ссоры не было. Татьяна Михайловна проявляла к  ним всяческое внимание. Она по природе  не была  так гостеприимна  как ее муж, и в душе огорчалась,  что  гостей у  них бывает слишком  много; ей было приятнее всего с  мужем вдвоем,  но  она  знала,  что ему  гости  доставляют удовольствие, и исполняла все его желания, даже им не высказывавшиеся. У них часто обедало и пять и десять гостей, обедали нередко и люди,  которые их на обеды почти никогда не звали; с этим  они оба совершенно не считались. "Мите что,  ему работать не надо", -- думала она тоже  благодушно,  -- "он наивно, как все  мужчины, думает,  что  если есть прислуга, то для  хозяйки  обед на десять человек никакого труда не составляет".

     Люда, со  своим нелюбезным характером, с не очень 149  вежливой манерой разговора, была ей  не  совсем приятна, но Татьяна Михайловна  это чувство в себе подавляла без большого усилия  и  просила ее  остаться  у них: --  "Вот Аркадий скоро  получит  место, тогда  снимите  квартиру и  переедете,  зачем "Княжий Двор"?", -- говорила она. Но они решительно отклонили приглашение.

Рейхели приехали почти без денег,  и опять  Дмитрий Анатольевич  не без труда заставил своего  двоюродного  брата  принять некоторую сумму: "Ведь ты мне отдашь  со временем и это, мне просто стыдно говорить о таких пустяках!" Ласточкину  и  прежде   была  совестно,  что  он  настолько  богаче  Аркадия Васильевича. Теперь, из-за неудачи с институтом, его смущение еще усилилось. Он пробовал об этом заговорить.

     -- Все-таки Савва Тимофеевич еще не сказал своего последнего слова, и я надеюсь, что...

     --  Если б этот толстосум, твой Савва Тимофеевич, хотел дать деньги, то он  давно  дал  бы,  -- перебил его  Рейхель. --  Я завтра же  начну  искать должности в учебных заведениях.

     --  Я всячески тебе  помогу, поговорю с разными знакомыми профессорами, -- сказал Дмитрий Анатольевич.  Он действительно побывал у двух профессоров. Сведенья тоже  оказались не очень  утешительными.. Рейхелю обещали должность штатного приват-доцента, и то  лишь с начала нового учебного года. Должность была  без  жалованья,  с  необязательным  курсом,  и  часовой  гонорар,  при небольшом числе  слушателей, мог  приносить лишь  гроши. Место в лаборатории предоставили  тотчас.  Аркадий Васильевич  осмотрел  ее.  Она была  довольно убогая, даже  по  сравнению  с парижскими,  тоже не  слишком роскошными.  Он немедленно начал работать.

     Рейхель почти сожалел, что приехал в Москву. В Париже они,  имея двести рублей в месяц,  жили вполне сносно: их знакомые, молодые ученые, работавшие в Пастеровском Институте,  были в большинстве беднее их. В Москве они, через Ласточкиных,   оказались  в  обществе  состоятельных   людей.  С  московским гостеприимством  их все стали звать к себе, а  они, в свою 150 меблированную комнату, не могли приглашать никого. У  Люды  нерасположение к богатым людям еще усилилось.

     Отношения с  Ласточкиными  у них оставались  корректными. Бывали  у них раза два-три в неделю. Если хозяев не было дома, Рейхель уходил в кабинет  и читал   "Фигаро";   просматривал  даже  литературный  отдел,  хотя  знал   о

французских писателях и интересовался ими так мало, как  если б они жили  на Новой Гвинее. Люда тоже заглядывала в  эту газету, внимательно изучала отдел мод, просматривала и светскую хронику, читала  о приемах у разных маркиз, --с презрением, но читала. Приходили они к  Ласточкиным  больше потому, что им вдвоем  было  уж  слишком  скучно.  Иногда  ездили  с   ними   в  оперу,   в Художественный театр. Общество  Ласточкиных им  не очень  нравилось: деловые люди, поэты, музыканты.

     -- Они  музыкой угощают купчин, а  тем лестно, потому антиллигенция, --говорила Люда Аркадию Васильевичу.

     -- Ты просто завидуешь их богатству, -- ответил он.

     -- Ну, как же, еще бы! Неужели ты  думаешь, что я поменялась бы с твоей Таней!

     -- Думаю, что поменялась бы.

     -- Я впрочем ни минуты не сомневалась, что ты это думаешь!

     Стычки между ними еще участились. Единственное утешение Рейхель находил в лабораторной работе. Его  диссертация не вызвала того шума, на который  он надеялся. Но теперь у него была новая идея, и она должна была заинтересовать мир биологов.

                 VIII

 

     В  сентябре  1905  года  статс-секретарь  Сергей Юльевич  Витте,  после заключенного  им в  Портсмуте  мира  с Японией,  выехал  обратно в Европу на пароходе Гамбург-Америка.

     Во  всех странах  заключенный  им  мир  был  признан  успехом России  и приписан его уму  и дарованиям.  Особенно популярен Витте стал в Соединенных Штатах, 151 где общественное мнение  сочувствовало японцам.  В  Нью Йорке он охотно принимал всех,  кто  хотел его  видеть, выражал  большую  радость  по случаю приезда в  Америку, давал  интервью, позволял себя фотографировать не только  репортерам, но и  простым  любителям,  вообще  вел  себя чрезвычайно просто и этим немедленно  всех  к себе расположил:  ждали приезда  чопорного царского сановника  в  мундире  и орденах,  окруженного множеством  явных  и тайных  полицейских  агентов; приехал же простой человек в  штатском платье, ездивший  и  гулявший  по  городу  без  спутников,  крепко  пожимавший  руку машинистам и  кучерам, обменивавшийся  рукопожатием с кем угодно (к вечеру у него от рукопожатий неизменно болела рука и он смазывал ее опподельдоком).

От охраны он  вообще отказался. В  первый  же  день  его  из посольства предупредили, чтобы он не ездил в еврейские кварталы Нью-Йорка, во избежание враждебных  демонстраций,  а  то  и   покушения.  Он  немедленно  поехал  на Ист-Бродвэй, там останавливал  прохожих, называл свое имя и по-русски или на дурном английском языке расспрашивал их, не из России ли они, давно ли и как устроились, хорошо  ли  им живется. Заводил разговор и об еврейском вопросе, при чем  высказывал  либеральные мысли. При этом  говорил искренне или почти совсем искренне.  У  него было жадное любопытство  и  даже  некоторое  общее расположение к  людям, --  за исключением  государственных  людей:  их  он в громадном  большинстве  терпеть  не  мог.  В  серьезных  же  дипломатических переговорах держался  очень гордо. С  первых же слов  объявил, что в  случае неуступчивости  японцев Россия будет продолжать  войну и одержит со временем победу, что ни  о какой контрибуции с ее стороны не может быть и речи. Мысль о контрибуции приводила его в бешенство; патриотом был всегда  неподдельным. "Никогда Россия  никому  контрибуций не  платила  и  теперь не заплатит", --говорил он. -- "Но ведь другие страны платили". -- "Другие страны не Россия! Не заплачу и кончено!" Этот вопрос был самым главным. Японцы требовали 1.200 миллионов  иен. -- "Хорошо,  тогда  будем  воевать 152  дальше,  увидим, чья возьмет".  Его  уверенный  тон и  напористость  речи  действовали  на  всех. Впрочем,  русским  приближенным  он сам  говорил, что  война проиграна,  что продолжать ее нельзя. "Но разбита не  Россия,  а наши порядки и мальчишеское управление  140-миллионным населением в  последние  годы". Все  думали,  что переговоры  кончены.  Одна  парижская  газета  обратилась                                    к  Рокфеллеру  с просьбой: не заплатит ли он  из своих  средств японцам эти  1.200  миллионов ради спасения мира? Рокфеллер не заплатил. Не заплатил и Витте.

С инструкциями из Петербурга  он мало  считался. Говорил, что не привык получать  наставления. На  одну телеграмму  министра иностранных  дел  графа Ламсдорфа ответил "может быть, не совсем  деликатно". Приближенным объяснял, что  в России реакционеры  теперь "дрожат за собственное пузо",  а  либералы "больны  умственной чесоткой". Полагался только на себя, не очень считался с советами  Теодора  Рузвельта,  так что  президент  предпочитал  помимо  него телеграфировать  царю  о  необходимости уступок.  Довел  также  до  сведения президента, что если  на общем завтраке  с японцами  будет предложен тост за микадо раньше, чем за царя, то он, Витте, "не  отнесется к  этому спокойно". -- Рузвельт произнес тост "за обоих монархов".

Газеты  везде  теперь писали  о Витте  больше,  чем о каком-либо другом человеке на земле. Он становился мировой фигурой  и  с гордостью  думал, что это очень давно не выпадало на долю русских государственных людей. Под конец своего  пребывания в Соединенных  Штатах Витте  стал  так  популярен,  что и политические симпатии от японцев перешли к России. На параде военной школы в его присутствии  будущие американские офицеры,  позабыв  о  присутствовавших японцах,  прошли  церемониальным  маршем  с  пением  русского  гимна.  А  на богослужении, при выходе из  церкви огромная  толпа неожиданно запела  "Боже царя  храни",  и  люди  совали  в  карманы  Витте  подарки  на  память,  кто безделушки, а кто и драгоценные камни.

Измучен  он  был необычайно.  Сказались его тяжелые  болезни, он  плохо спал, втирал  в грудь  кокаин и  все  это тщательно скрывал:  должен  был производить впечатление богатыря. Про себя он  думал,  что жить ему недолго, что  лучше  было  бы  уйти  на  покой.  Но большие  умственные  силы  в  нем оставались. Ему  казалось, что он один  может спасти Россию от хаоса. Смутно считал,  что к хаосу идет и западная Европа<,> несмотря на ее процветание  и внешнее спокойствие: европейские правители тоже шутят  с огнем и едва ли  не ведут  мир   к  гибели  по   своему   легкомыслию, слепоте   и  внутренней несерьезности, сочетающейся с глубокомысленным видом.

                                                                                                     Некоторые поклонники  и даже  враги считали  Витте  гением.  Витте  был воплощением здравого смысла; именно это  и делало  его  среди его  собратьев необыкновенным  человеком.  Он  обо  всем,  даже  об  аксиомах  общепринятой политической  мудрости,  судил  здраво  и  попросту.  Часто  впрочем  себе и противоречил, всегда с необыкновенной самоуверенностью. Кроме gros bon sens, умерявшегося   властолюбием,  его  отличали   нежелание   и  неумение   быть справедливым к другим: в  неудачах неизменно бывали виноваты  его враги. Как ни осыпали его лестью, он себя гением не  считал и даже несколько сомневался в существовании гениев, -- разве какой-нибудь Гаус или Толстой? --  да и тех он принимал больше на  веру: свою  университетскую математику давно забыл, а романов читал мало. Во  всяком случае уж среди  государственных людей он был самый замечательный и часто недоумевал: как другие не  видят  того,  что ему так ясно?

                                                                                                     На  обратном пути его  нервное  расстройство  еще  усилилось.  Дела  на пароходе  было  мало, репортеров  не  было,  можно  было стесняться  гораздо меньше. Витте, как  прежде Бисмарк, был не сдержан на язык. К нему подходили пассажиры,  знакомились,  приносили поздравления.  Он со всеми разговаривал, теперь просто болтал, -- впрочем больше тогда, когда дело шло о предметах не слишком важных. Он старался (не  очень) говорить  всем  приятное, но  это не всегда  удавалось.  В  беседах  с американцами искренне  хвалил  Соединенные Штаты,  но добавлял, что,  повидимому,  среди  американцев  много  настоящих грабителей: "В  Нью  Йорке с 154 меня за номер, правда, из шести  комнат и в лучшей гостинице, брали по 380 рублей в сутки, везде в  Европе было бы втрое дешевле. А за обед с человека, притом за дрянной обед, я платил по  тридцать рублей  с  персоны!" -- "Но  ведь  вы,  конечно,  платили из государственных денег?"  --  "А  это еще  как  сказать! Мне  казна отпустила  двадцать тысяч рублей, и я  уже  доложил  вдвое  больше своих. Может,  вернут,  а  может  и забудут". Немцам объявлял,  что всю  жизнь  стоял  и будет стоять  за  мир и добрые отношения с Германией, но это не легко:  немцы  куда менее культурны, чем французы или  англичане. Знакомясь с людьми семитического облика, хвалил евреев  за  деловитость  и   ругал  русских  министров-антисемитов:  "Просто дурачье!  Они же  требуют войны  и  присоединения к  нам  Галиции  и Позена. Очевидно, им нужно, чтобы в России было еще больше евреев, а по моему, и так совершенно достаточно!" -- говорил он. "И немцев, и поляков тоже больше, чем нужно".

                                                                                                     Во  Франции,  завтракая  с президентом  Лубэ,  он  сказал, что  считает антиклерикальную внутреннюю  политику  французского правительства  вредной и бессмысленной. С русским послом  еле  разговаривал.  Беззастенчиво  уверял и соотечественников,  и  даже  иностранцев,  что  этот старик  выжил из ума  и защищает   не  русские,  а  французские  интересы  "под  влиянием  парижских красавиц".  Еще беззастенчивее отзывался о  русском после в Англии, --  этот просто  получает  деньги от англичан. Витте сплетням верил  охотно, а дурным сплетням  верил  почти  всегда,  особенно  когда  речь  шла  о  политических деятелях. Их  он ругал  просто по  долгой  привычке,  не  слишком заботясь о правде, совершенно не стесняясь в выражениях, не боясь наживать себе врагов. Злой язык и природная грубоватость больше всего вредили его карьере.

                                                                                                     В  Париже  он немедленно побеседовал  с журналистами. Тотчас  повидал и богачей.  Чужое богатство  почитал еще  больше,  чем  Вильгельм, -- вышел из небогатой среды. Но и большинство богатых людей он считал дураками, ничего в политике  не  понимавшими  и  тоже  совавшимися в  государственные дела.  От разговоров 155  же  с  политическими  деятелями,  особенно  о  Танжере  и  о франко-германских отношениях, он пришел в ярость: играют с огнем, ведут свою страну  к  катастрофе,  как  вели  к  ней Россию  разные  Плеве,  Алексеевы, Безобразовы.

                                                                                                     Витте и  сам  был карьеристом;  личные цели и  интересы в политике были совершенно  естественным   и  неизбежным   явлением.   Но   они  становились преступлением, когда сочетались с недомыслием, а то  и попросту с глупостью. Все эти Танжеры были не только ненужны,  но чрезвычайно вредны и опасны.  Он был рад уходу Делькассе: этот министр видимо подготовлял французский реванш,

--  а  потом  начнут  готовить   немцы,   у   каждой  державы  есть  за  что реваншироваться, то есть отвечать одной бессмысленной и преступной войной на другую.  Витте  находил,  что  прежде  всего  необходимо  прочное  и  полное примирение  Франции  и Германии.  Рувье нравился  ему  больше. Этот министр, очень   недурно  устроивший  свои  личные  денежные  дела,  знал  толк  и  в государственных финансах  (что Витте особенно ценил); но и Рувье,  очевидно, не решался сказать,  что надо навсегда прекратить  и разговоры о каких бы то ни было войнах.

Особенно  же  раздражали  Витте  разговоры  о  дипломатическом  триумфе германского канцлера. Газеты об этом  писали  почти как  об  его собственном триумфе.  "Только  я  заключил  мир, а  Бюлов  получил  княжеский  титул  за совершенно бессмысленное  дело, грозящее общей катастрофой!" Впрочем, он сам хотел  стать  графом  --  и  тут,  по  его расчету,  германский канцлер  мог пригодиться.

Его ждали  в  Париже приглашения: побывать на обратном пути в Россию  у английского короля и у германского императора. Эти приглашения он  принял бы охотно:  был настоящим убежденным монархистом и ко  всем монархам чувствовал природное  расположение, хотя и  думал, что ни один из них ничего в политике не  понимает. Ответил, что  должен запросить разрешение царя.  Знал, что  во всяком случае царь, очень в ту пору раздраженный против  Англии, не разрешит ему повидать Эдуарда VII: -- "А жаль. Удалось  бы повлиять 156 на англичан". Может быть, в  Лондоне удалось бы  повидать новое, новых людей.  Верно, тоже незначительных. Повидать Вильгельма, впрочем, разрешат".

Он читал в Париже  русские газеты, которых  давно не  видел. Почти  все писали  о  нем  так лестно, как никогда не писали  прежде. Пробегал все, что относилось  к  внутреннему  положению  России.   Оно  было  очень  тревожно. Значительная  часть  сановников  стояла  за  решительную  суровую  борьбу  с начавшимся  революционным движением.  Намечалась  отправка  в места,  где происходили  беспорядки, особо уполномоченных  генералов,  известных твердым характером. "Как  бы ни  были сильны  эксцессы", --  читал он в  либеральном издании, --  "мы никак  не думаем,  что целесообразна  борьба  с ними  всеми средствами, per  fas et nefas.  К тому же надо твердо помнить, что  эксцессы происходят  с  обеих  сторон.  Устроители  "патриотических"  расправ  однако взысканиям  не   подвергаются.   Благосклонно   кое-кем   приветствуются   и бессмысленные  сказки о  японских  миллионах,  которыми,  якобы,  подкуплены либералы. Можно  ли, после  небывалого в нашей  истории  военного поражения, серьезно  думать,  что  нужна революционная  или  иноземная  пропаганда  для возбуждения общего  недовольства  страны!  В  Цусимском  бою  четыре могучих броненосца, "Император Николай", "Орел", "Адмирал Сенявин", "Генерал-адмирал Апраксин",  сданы  неприятелю.  Официально  сообщается,  что   контр-адмирал Небогатов  и  командиры этих судов,  по  возвращении из плена, будут преданы суду по 279-ой статье военно-морского устава о наказаниях, карающей людей не исполнивших  своих  обязанностей  по  долгу присяги  и согласно  требованиям воинской чести. Но кто  же назначил на  важнейшие должности людей, очевидно, не  обладающих  элементарными  военными  и  человеческими  качествами?   Кто отправил на  гибель  всю  эскадру  Рожественского? Теперь  сама газета "Чего изволите",  так настойчиво требовавшая  отправления  балтийской  эскадры  на Дальний  Восток  и так долго  выражавшая  полную уверенность в ее победе,  с неслыханным цинизмом сообщает, что ей было  хорошо известно, что эта эскадра победить не  может. Оказывается, доблестно погибший в Цусимском сражении командир броненосца  "Александр  III"  Бухвостов  откровенно  и  определенно говорил редактору  этой почтенной газеты, что  эскадра обречена на  гибель и что ни малейших шансов на победу у нее нет! Столь же продумана и новая затея правительства.  Нет,  не очень  помогут  в борьбе  с охватившим  всю  страну волнением missi dominici с карательными отрядами".

Витте  не  очень  верил в  искренность  пишущих  людей,  но либеральным публицистам верил несколько больше, чем реакционным, и признавал  совершенно правильным многое  в  их  утверждениях. Теперь ему вдобавок  было по пути  с умеренными либералами.  Они явно возлагали на него большие надежды. "Главный деятель портсмутской  конференции статс-секретарь  С. Ю.  Витте возвращается теперь в Россию триумфатором", -- читал он. -- "Нисколько  не умаляя -- и не преувеличивая   --   личных                                                                                                   заслуг   и   дарований    нашего   знаменитого статс-секретаря,    показавшего    себя    в    Портсмуте    и    выдающимся дипломатом-психологом, мы однако думаем, что его сейчас на западе чествуют и восхваляют  не столько за прошлую  и настоящую его  деятельность, сколько за его  вероятную  будущую  роль,  за его  положение  единственного  серьезного кандидата на  пост руководящего  министра  Российской империи". Слова  "и не преувеличивая"  его  раздражили.  "Еще  хорошо,  что  сами  пока  не лезут в "руководящие министры"! Скоро, конечно, полезут. Они, правда, немного лучше, чем какие-то  missi  dominici,  о  каких они пишут  на  своем  профессорском языке".

Он понимал, что в одном  во всяком случае газеты правы: на западе его в самом деле все считают будущим главой русского правительства. Так думал и он сам, но еще немного колебался, соглашаться ли. Не лучше ли отойти в сторону? В душе,  однако<,> знал, что  в сторону не отойдет. Занимать должность главы русского правительства в 1905 году было опасно, но  он был смелым человеком. Видел,  что  в России  неизбежен  конец самодержавного правления, хотел себя связать с большим историческим делом, и понимал, что очень скоро восстановит против  себя всех,  и  правых, и  левых.  158  С  либералами еще  можно было поладить, хотя он  их вождей  во главе  с  Милюковым называл  "свихнувшимися буржуазными революционерами". Но реакционеры с давних пор были с ним связаны злой взаимной ненавистью.  "Скоро поднимут вой! Мир заключен, затеянная  ими безумная война кончена, теперь можно будет во всем винить меня".

Кроме  приглашений к Вильгельму  и  к  Эдуарду,  он  получил  в  Париже телеграмму от германского канцлера: Бюлов тоже изъявлял желание повидать его и  приглашал  в Баден,  где  временно  находился на  отдыхе.  Эта телеграмма разозлила Витте.  Бюлова  он  все-таки  ценил  несколько  выше,  чем  других государственных людей:  называл его человеком  не очень умным, но даровитым, и, главное, образованным.  Сам он  свои познания заимствовал преимущественно из  газет и  разговоров с  учеными людьми;  но именно  поэтому высоко  ценил образование в  других. С германским  канцлером он часто беседовал,  особенно прошлым  летом  в  Нордернее.  Бюлов  в  разговорах  беспрестанно  цитировал писателей, философов, поэтов (знал на  память  огромное количество стихов на разных языках). Это  было  в  первые дни знакомства  интересно; но  скоро он потерял интерес к  своему утомительно-блестящему собеседнику.  Вдобавок,  он цитатами  отвечать не мог,  а  разговор  надо  было  вести на  более высоком уровне, чем обычно. Образованна  была и  графиня. В  Нордернее расспрашивала его о  декабристах и восторгалась Львом Толстым. О Толстом Витте ей  сказал, что романист он действительно гениальный (может быть, в самом деле, "Войну и Мир" или  "Анну Каренину"  прочел),  но  философия его просто детская.  А  о декабристах разговора не поддержал, так как о них не знал  почти ничего. Про себя считал их благородными дураками: "Это в России-то начала  прошлого века затеяли либеральную революцию! Хороши были бы, если бы их восстание удалось! И финансы бы оказались замечательные!"

Приглашение Бюлова показалось ему и непринужденным по форме. "Если б не Цусима, не стал бы меня вызывать к себе в Баден". Но канцлер мог выхлопотать для него у Вильгельма цепь Красного Орла, высший 159 германский орден. Это и само  по  себе  было  бы  приятно, а  главное,  тогда государю  пришлось  бы пожаловать ему графское достоинство, -- нельзя наградить  меньше, чем немцы. Впрочем, таковы были  у него не определенные  мысли, а  нечто  среднее между мыслями и инстинктом. Немного  поколебавшись,  он  принял  среднее  решение: любезно ответил, что был бы очень  рад повидать Бюлова в Берлине, а приехать в Баден, при всем желании, не может: спешит с докладом к царю.

Канцлер  действительно  приехал в  Берлин.  Они  вдвоем  очень  приятно пообедали  в знаменитом  ресторане  Борхардта.  Говорили  друг  с  другом  в шутливом тоне.  Оказалось,  что  Вильгельм  примет гостя  в своем охотничьем замке  Роминтен, недалеко от  русской  границы.  Бюлов  и  Витте  оба любили поговорить. Посплетничали обо всех, -- кого только  оба  не знали? Несколько более сдержанно, но и не слишком  почтительно, высказались  каждый  о  своем монархе.  Витте вспомнил,  что  когда-то выхлопотал  Вильгельму  у царя  чин адмирала русского флота. --  "Не скрою,  это было  не так легко.  Ваш кайзер стороной  дал мне  понять,  что был бы  этому отличию очень  рад. Он обожает разные  мундиры, я просто никогда этого  не мог понять. Другое  дело ордена: они даются за настоящие заслуги,  как,  например, ваш Красный  Орел". Больше ничего  не  сказал, но канцлер  про себя подумал:  "A bon  entendeur  salut. Отчего  бы  и  нет?"   Занес  в   память  и  об  адмиральском  мундире.  Был верноподданически  предан  Вильгельму  (вдобавок,  и  всем ему  обязан),  но подобные факты запоминал и впоследствии, без чрезмерной преданности, к слову сообщил в своих воспоминаниях.

Действительно, приехав  в Роминтен,  Витте узнал, что  император жалует ему цепь  Красного Орла. Был  очень  доволен, этот  орден  жаловался  обычно принцам крови. Собственно и графский титул был самому Витте не так уж нужен. Ему  нужны были власть  и -- в меньшей мере  -- деньги. Но он знал, что жене будет  очень приятно стать  графиней. И, главное,  придут в бешенство другие сановники, его враги и конкуренты.

После великолепия русского двора Витте не могли поразить ни берлинский, ни потсдамский двор. Его  удивила 160 скромность  Роминтенского  охотничьего замка и уклада жизни в  нем. Замок был  обыкновенный двухэтажный деревенский дом  с  очень  просто  убранными чистенькими  комнатами.  Так  же  прост был завтрак. Император и немногочисленные гости были в охотничьих костюмах, вели себя как  приятели. До перехода в столовую  Вильгельм сидел на  ручке кресла Эйленбурга, -- Витте подумал,  что это было бы невозможно при русском дворе; понимал, что  на  него хотят подействовать фамильярностью,  простотой,  даже скромностью, вообще Вильгельму никак не свойственной. За завтраком император рассказывал не очень смешные истории и анекдоты, обращался преимущественно к русскому  гостю.  Это тоже было приятно.  Как у большинства  людей,  у Витте отношение к человеку почти  всегда в  значительной степени определялось тем, как этот человек относился к нему. Вильгельм был с ним чрезвычайно  ласков и любезен. За это можно было забыть обо многих его политических  делах, даже о поездке в Танжер.

Все же он не мог упустить случая. Были важные государственные интересы; они шли впереди наград, вернее,  тесно с ними  переплетались; но ни за какие титулы, ордена, деньги Витте не стал бы вести  политику, ставящую себе целью войну. Он решил поговорить с императором серьезно, без шуток и анекдотов, --так, как собирался вскоре поговорить  с царем: думал, что от этих двух людей теперь больше всего зависят судьбы мира. В  Роминтене он был в ударе, как на особенно важных заседаниях при переговорах с  японцами. Там была откровенная борьба,  здесь  борьба  скрытая, но, быть может,  в  историческом плане  еще гораздо  более важная.  И  он  за  завтраком от  общего ничтожного разговора чувствовал все росшее нетерпение.

После завтрака Витте попросил у Вильгельма разрешения поговорить  с ним наедине.  Они беседовали больше двух  часов.  По  словам Эйленбурга,  голоса звучали  "bald  lebhafter,  bald  schw?cher".  Вероятно,  слово  "lebhafter" относилось преимущественно к русскому гостю.  Записи беседы не  осталось, но кое-что сохранилось в воспоминаниях разных  лиц,  очевидно  спрашивавших позднее императора.

Для начала Вильгельм осторожно заговорил о внутреннем положении России. Витте крепко ругнул "анархистов". Социалистические  теории  интересовали его еще меньше, чем другие, он в них не разбирался, да и не хотел разбираться, и называл  анархистами  всех революционеров вообще.  Ругнул он и "свихнувшихся либералов",  -- серьезно думающих, что за ними есть  какая-то сила в народе, тогда как народ к ним совершенно равнодушен и сметет их в случае революции в первые  же  дни. Говорил  и  тут, как  почти всегда,  искренне: "анархистов" терпеть не  мог;  их тоже считал в лучшем случае благородными дураками,  а в худшем -- прохвостами.

Вильгельм слушал с сочувственной улыбкой. Ему  говорили  о  радикализме этого  русского государственного деятеля, а он недолюбливал  радикалов, даже иностранных. Затем Витте стал еще более злобно ругать русское правительство, и улыбка стерлась с лица императора: правительства, даже иностранные, ругать не следовало; как и его дед, он всегда в душе завидовал самодержавной власти царей.

--  Затеяли, ваше величество, безобразную, никому не нужную, преступную войну. Правда, объявила ее  Япония.  В  Токио, верно,  тоже есть  достаточно дураков и сумасшедших.  Но главные виновники это наши  жулики-концессионеры, разные  аферисты  и проходимцы, а также политика Плеве,  господина Вячеслава Плеве (он  иронически  подчеркнул имя убитого  министра).  Ваше  величество, верно,  не  знаете,  что  Плеве родом из  немцев  и  в ранние годы назывался Вильгельмом, затем  их семья ополячилась; и  он  стал Вацлавом, потом  семья обрусела   и  он  оказался  Вячеславом,  --  говорил Витте,   беспорядочно перескакивая с одного предмета на другой; в увлечении не подумал даже, что в беседе с германским императором не следовало бы неодобрительно  отзываться о немецком происхождении  Плеве. -- Вы о нем  спросите вашего  канцлера, князь Бюлов биографию этого господина знает. Да  я  это только к слову говорю, --  поправился  он, -- дело, разумеется, никак  не в его происхождении.  Ну, хорошо,  затеяли войну. Командующим  армией назначен Куропаткин, это ничего, недурной генерал,  хоть  воли у него никогда не было. Он  не хотел  войны  с Японией и вяло, как они все, говорил это Плеве, а  тот  ему  в ответ: "Вы не знаете  внутреннего положения России. Чтобы  удержать  революцию,  нам нужна маленькая победоносная война". Хорошо, а? Вот и удержал!

Император привык  к  тому, что сановники часто  терпеть не  могут  друг друга;  но  они обычно это скрывали, по  крайней мере от  него.  Этот же без стеснения  говорил  вещи поразительные.  Бюлов  изумленно рассказывал,  что, случайно  встретившись с ним в Тиргартене в  день убийства  Плеве, Витте еще издали ему  радостно закричал:  "Приятное известие! ("Une bonne nouvelle!"): только что убит Плеве!".

-- Да, войну вели  неудачно, --  осторожно сказал император.  Он  желал победы России, но ее поражение не очень его  огорчало. -- Ваше  командование оказалось не на должной высоте.

-- Можно сказать,  что  не  на должной  высоте!  Ну, хорошо,  назначили Куропаткина, а  над  ним  адмирал  Алексеев! Этот  уж  совершенная  находка: главнокомандующий   и  наместник   Дальнего  Востока.  Так-с,  значит,   два командующих. Вы Алексеева  знаете, ваше величество? Полное ничтожество! Он и на лошадь сесть не может! Я два года тому назад был в Порт-Артуре и, как шеф пограничной  стражи,  устроил ей смотр. Разумеется,  сел на  коня. Я, хоть и штатский человек,  а верхом езжу недурно. Как же в мундире на смотру быть не на коне?  Явился  естественно  и  Алексеев,  ведь главнокомандующий, правда? Только  он пеший. Спрашиваю, в  чем дело. Оказывается,  он  отроду  не ездил верхом, приближенные  так, с улыбочками, мне и объяснили:  ездить не  умеет, боится лошадей. Хорош  главнокомандующий миллионной армией, а?  Да и это еще бы куда  ни  шло! Только он и о военном  деле не имел никакого понятия.  Вот так, с  двоевластием, и  начали  войну!  Остальное вы знаете.  Россия  очень могущественная 163  страна, не дай Господи  никому  с  нами воевать,  --  на всякий случай добавил он, вспомнив, с кем говорит. --  А только эту войну мы позорно проиграли. Слава Богу, слава Богу, что  мне удалось выпутать Россию, с потерей только половины  Сахалина. Не очень  он нам нужен  этот  каторжный Сахалин, слава Богу, земель у нас достаточно...

-- Ваша заслуга велика, -- вставил слово Вильгельм, слушавший его с все увеличивавшимся  любопытством.   Но  перебить  Витте                                   было   нелегко   даже императору.

-- Я тоже думаю, что велика,  это так. Я по ночам  не спал, все боялся, что упрутся  японцы.  Вот и  увидите, как меня в Петербурге отблагодарят,  я наперед знаю.  Так  вот, что же  теперь?  Я, ваше величество, всю  жизнь был сторонником самодержавия, не лежит у меня душа к конституциям. Да что же нам делать? Разве можно сохранить самодержавие  без  подходящего самодержца, при совершенно  расшатанном государстве?  Все страны перешли  к конституционному правлению.  По складу  моей  души, по  моим  семейным  традициям,  мне  любо неограниченное самодержавие, да что в том, когда его  больше в  России никто не  хочет,  кроме   горсти  разных  предводителей   дворянства,  придворных, полковников от котлет?  Пусть это человеческое заблуждение,  но надо понять, что таков ход истории. Верно, это исторический закон,  что в настоящее время должны править представители народа, хоть они ничего в государственных делах не смыслят.  Эту линию я и буду вести, если меня сразу не выгонят: "Заключил мир, ну,  и ступай ко всем чертям!"...  Потом  выкинут  все  равно.  Им еще, правда, нужен  большой  внешний  заем, а кому,  кроме меня,  в  Европе дадут деньги? Поведу, поведу эту  линию,  Бог мне  судья, --  говорил Витте, точно убеждая себя  самого. -- Только где взять людей для этой  самой конституции? Придется  звать  либералов,  других  нет,  не  Трепова же брать?  Он честный человек,  но в  душе  полицеймейстер.  Из старых только  один  человек есть, Дурново, он умница и знает 164 дело. Знает дело, знает дело, -- повторял он, задумавшись.

Вильгельм заговорил о внешней политике, упомянул  о свидании в Биоркэ с царем: там  положено начало  тесному  сближению между  Германией и  Россией. Витте  слушал его  рассеянно. Давно  прошло  то  время, когда  его могло  по существу   интересовать  мнение   монархов,  да   собственно  и   громадного большинства людей вообще.

-- Да, тесное сближение это очень хорошо, -- сказал он, не дослушав. --Тесное сближение между всеми странами, а для начала между Россией, Германией и  Францией. Главное это, чтобы никому ни с кем больше не воевать! Это самое главное, ваше величество! Иначе все династии погибнут. А следовательно  надо прекратить  и  дурацкие  вооружения.  --  Вильгельм  взглянул на него  очень холодно.  -- Именно  они  главным  образом и  мешают  населению  всех  стран возможности  безбедно жить, а это только на руку анархистам. От вооруженного мира  народы  страдают не менее,  нежели от войны.  Разве европейские страны могут себе позволить такие дикие, непроизводительные, бессмысленные расходы? Европа, это я еще лет восемь тому назад говорил вашему величеству,  когда вы изволили  беседовать  со  мной  в  Петербурге, Европа  и  вообще  дряхлеющая старушка: подурнела, пожелтела, морщины, выпадают зубы, еле дрыгает  ногами, бывшая  красавица.  Да  и  прежде красавицей она была  сомнительной.  Об  ее величии со  временем будут вспоминать, как  мы вспоминаем о величии древнего Рима.  С той  разницей, что римляне хоть  знали, чего хотят. Ерунды  хотели, мирового владычества, но знали, чего хотят, а мы и этого не знаем. А тут еще колониальные авантюры с подрыгиванием,  тоже  решительно  никому не  нужные, кроме генералов и спекулянтов. Вот мне в Париже уши прожужжали о Марокко, на вас жаловались, ваше  величество, уж вы не гневайтесь.  Очень жаловались  на Германию  и, быть может, не без основания,  хоть и они сами ничем  не лучше, демократические  господа французы.  Им Марокко так  же  нужно,  как  вам, --говорил  он, не  обращая 165 внимания  на  то, что  лицо у Вильгельма  стало ледяным.  Несмотря  на  свою  привычку  ко двору,  Витте  совершенно не  был придворным  человеком и  с  королями, даже с  императором Николаем,  даже  с Александром III разговаривал, не стесняясь в выраженьях.

Он долго говорил,  что необходимо прочное и вполне  искреннее дружеское соглашение между мировыми державами. Но, взглянув  на  императора,  подумал, что  весь  разговор был ни к  чему:  этот человек  тоже в главном  ничего не понимает.  "Неврастеник!"  Витте  знал,   что   государственные  деятели   в большинстве  неврастеники  вследствие  самых  условий  их  жизни  и  работы. Вильгельм  был одним  из самых могущественных неврастеников в  мире: "Может, очень может  погубить себя, -- это бы еще ничего, -- но с собою и весь мир!" У него пропала охота к продолжению разговора. Голоса стали "schw?cher".

Еще немного  поговорили о  предметах  незначительных. Концом  разговора Вильгельм  остался   доволен.  "Es  war   grossartig",   --   говорил  своим приближенным император. Перед обедом министр  двора принес  в  комнату гостя цепь   Красного   Орла,  да  еще  портрет  Вильгельма   в  золотой  рамке  с собственноручной  надписью: "Portsmouth -- Biork?  -- Rominten.  --  Wilhelm Rex".

Теперь  графский титул был почти  обеспечен. Слово  "Биоркэ"  в надписи немного удивило  Витте. Он  в Биоркэ не  был  и  текста договора  не знал. В Петербурге узнал от графа Ламсдорфа и рассвирепел:

--  "Вот так штука! Мы до  сих  пор  были обязаны защищать  Францию  от Германии, а теперь  обязались защищать  Германию от Франции!  Хорошо,  очень хорошо! Этот  договор  надо  немедленно  уничтожить!  Я  так  прямо и  скажу государю императору при следующем же свидании.

   Но  первым свиданием на яхте  "Штандарт" он  был растроган. Государь  в самых  милостивых  выражениях  благодарил  его  за  успешное  выполнение   в Портсмуте данного ему тяжелого поручения, сказал, что получил от германского императора письмо, в  котором тот восторженно о нем отзывается. Сообщил, что возводит его  166  в графское  достоинство. Витте  растроганно благодарил  и поцеловал царю руку.

   На  следующий  же  день  его  в  реакционных,  кругах прозвали  "графом Полу-Сахалинским". Он  сам любил забавные  шутки, но был  очень зол. Немного его утешили  очевидная  ярость  врагов и  то,  что, узнав о пожалованном ему титуле, Муравьев заболел черной меланхолией.

     IX

 

Семь духов.

   Владыки гор, ветров, земли и бездн морских,