Не судите, да не судимы будете.

Молоденькая вокзальная шлюха с васильковыми глазами.

Ногам в тоненьких, не по сезону колготках, было зябко. Руки без перчаток давно покрылись «цыпками» холода. Калейдоскоп чужих, равнодушных лиц. Казанский вокзал – это вам не Париж, и, даже, не Тверская. Это вокзал. Спешащий, радостно – слезно – нетерпеливо ждущий народ безостановочно снует вокруг. Металл в голосе диктора. И поезда. Зеленые, голубые, серые вагоны, уезжающие за горизонт, в закат, в рассвет, в ночь.… Без нее….

Безостановочно саднил синяк на правом плече. Сурен, сволочь, вчера ударил, за малую выручку. Кричал, брызгая слюной, как ядом. Глаза – холодная сталь, кулаки, как астраханские арбузы. Орал с необъяснимым удовольствием, смакуя каждое матерное слово. Она, съежившись под его криком, слушала вполуха, как бы внутренне отстранившись от происходившего Она молчала. Это было привычкой. Многолетней. Сколько себя помнила, в доме стоял крик.
В доме…. Однокомнатная «хрущевка». Ржавые краны. Вечный сумрак из-за близкой стены соседнего дома. Рано постаревшая и осунувшаяся мать. Ее дрожащие сухие губы, нервный шепот: «потерпи доченька, помолчи…, он тебя ведь любит, он трезвый – добрый…помолчи, родная!»… и она молчала. Привыкла молчать. Разучилась выражать свои мысли словами. Отец, накричавшись, уходил спать на скрипучий старый диван. А она включала на кухне ночник и погружалась в длительные словесные баталии. С кем? Ее собеседниками были книги. Взятые в пыльной школьной библиотеке, у одноклассниц, купленные на жалкие гроши, которые удавалось сэкономить или спрятать от похмельного папаши. Ее умные оппоненты говорили. Как они с ней говорили! А, как она им отвечала!

Лето, запорошенное тополиным пухом. Жара. Плавящийся асфальт.
Поступление в педагогический институт. Устный экзамен по современной литературе. Тощий профессор, напоминающий Кощея с колюче-пытливым взглядом. Ее спотыкливые ответы. Ехидный смешок молодого доцента, лицо перечеркнуто полоской усов. Стыд. Неимоверная боль от собственного речевого бессилия.
Провал. Полный. Мать опять плакала, слезы терялись в рытвинах морщин. Отец опять напился и опять орал. Она опять молчала…

Теперь осень. Москва. Казанский вокзал. Дырявые колготы и желудок, сведенный судорогой голода.

Машина. Серебристо-серая. Наверное, такого цвета крылья у ангелов. Высокий мужчина, с холеными руками. Гибкая пластика гепарда перед прыжком. Что он делает? Это непостижимо. Он открывает перед ней серебристую дверцу. Журнальные красавицы из киоска напротив стоянки удивленно смотрят вслед удаляющейся машине.
Так же удивленно смотрят на нее персидский ковер в гостиной, картины в тяжелых рамах и вычурные вазы богемского стекла. Невероятная ошибка. Серый воробышек в гнезде орла. Несмышленая птаха, попавшая в высокогорье. Непривычно разреженный воздух давит на барабанные перепонки, сводит плечи, заливает бледные щеки краской стыда. Стыд за дырку на коленке, за облупившийся красный лак на ногтях, за запах дешевого дезодоранта. Но, помимо воздуха и картин, давит неприкрытая ирония в карих, почти черных, глазах хозяина.

Он протягивает ей огромный, солнечно-оранжевый мандарин. Она ненавидит мандарины. Ненавидит с той поры, когда отец халтурил грузчиком на овощной базе и приносил домой ящики со списанным товаром. Кормилец! Балкон был завален чернеющими мандаринами. Черный мандарин – гнилое солнце. Но она молчит об этом. Лишь дрожат пальчики и никак они не могут справиться с шершавой кожурой.

Душ. Прозрачные теплые струи. Ванная комната больше, чем родительская квартира. Множество непонятно пугающих конструкций. Скользкий пол. Ее отражение в огромном зеркале. Маленький серый воробышек с испуганным взглядом васильковых глаз. Длинный мягкий халат с непривычным запахом мужчины. Этот запах обволакивает, погружает в зыбкую трясину чего-то непонятного, чувственного. А еще вино. Темно-гранатовое, тягучее. Неловкое нервное движение и вино попадает на подбородок. Красная дорожка. Виноградная слеза на лице. Виноватый взгляд синих глаз натыкается на холодное непонимание карих. Она молча вытирает каплю детской ладошкой. Глаза хозяина до краев наполняются откровенной брезгливостью.

Он ушел спать. Один. Оставив ее удивленную и растерянную в ворохе диванных подушек.
Ночь. Тишина. В стеллажах мерцает золотое тиснение на книжных переплетах. Она протягивает к книгам руки, не веря в реальность их существования. Небольшой томик Бунина. Филигранность слов и точность сравнений. Из книги выпал сложенный вдвое тетрадный листок. Робко, будто подсматривая чужую тайну, она раскрывает лист. Карандашный набросок. Портрет молодой женщины с большими прекрасными глазами. Почему-то женщина на рисунке напоминает ей мать на свадебных фотографиях. Только мама там смеялась, а эта красавица печальна и отстранена.
Рука, державшая листок задрожала. На рисунок упала крупная капля, затряслись худенькие плечи. Господи, за что?

Она разбудила его и, впервые за много лет, пыталась рассказать о ежедневных муках, о матери. Об отце, о невезении, о грязи, о книгах. Непривычный к словам язык быстро устал, но, в горячке откровения, она не замечала корявости произносимых фраз. Она только чувствовала теплые руки, которые обнимали и убаюкивали ее хрупкое тело. Она видела, что в глубине глаз рождается понимание и это вдохновляло на новые слова. Но он резко прервал их поток поцелуем. А потом они молчали. Оба. Разве для тел нужны слова?

Утро… солнечные зайчики на мебели. Ей было хорошо. Она знала, что это первое и последнее ТАКОЕ утро. Она знала, что ей нужно уйти. Она была маленькой, но давно не верила в сказку о Золушке. Она только беззвучно молила стрелки часов замереть, прилипнуть к циферблату и не торопить ее уход. Продлить удивительное ощущение тишины и покоя этого ворованного солнечного утра.
Опять карие глаза… Какие у него длинные ресницы! Кажется, тени от них достигают середины щеки. Капризная линия верхней губы, упрямо поджата нижняя…
Наверное, солнце за окном спрятало облако, испугав солнечных зайчиков. Как холодно! Или холодно от его взгляда?

Она уходила. Навсегда прощаясь с томиком Бунина и карандашным портретом…

Стодолларовая бумажка в протянутой руке…

А пощечина, это когда бьют по лицу, или точка приложения выбирается произвольно? А можно ли дать пощечину без удара? Можно. Он ударил ее, не коснувшись бледной щеки. Он безжалостно избил ее оттаявшую было душу. Но она опять молчала. Только громко кричали нестерпимой болью васильковые глаза. Глаза с портрета, нарисованного карандашом на тетрадном листе…