ПРАЗДНИК
I
С половины Великого поста Качерин почувствовал,
что в мир надвигается что-то крупное, светлое и немного
страшное в своей торжественности. И хотя оно называлось
старым словом "праздник" и для всех других было
просто и понятно, Качерину оно казалось новым и загадочным,-
таким новым, как сознание своего существования. Последний
год Качерину казалось, что он только что появился на свет,
и все удивляло и интересовало его, а то, что было раньше
и называлось детством, представлялось смешным, веселым и
к нему не относящимся. И он помнил момент, когда началась
его жизнь. Он сидел в своем классе на уроке и скучал, когда
внезапно с удивительной ясностью ему представилось, что
вот этот, который сидит на третьей парте, подпер голову
рукой и скучает, есть он, Николай Николаевич Качерин, а
вот эти - тот, что бормочет с кафедры, и другие, рассевшиеся
по партам,- совсем иные люди и иной мир. Представление это
было ярко, сильно и мгновенно, и потом Качерин уже не мог
вызвать его, хотя часто делал к тому попытки: садился в
ту же позу и подпирал голову рукой. Но зато все стало новым
и полным загадочности: товарищи, отец и мать, книги и он
сам.
Качерин был учеником седьмого класса гимназии, и одни из
знакомых, старые, называли его просто "Коля",
а все новые звали Николаем Николаевичем. Он был невысокого
роста, тоненький и хрупкий, с очень нежным цветом лица и
вежливой тихой речью. Усики у него только что стали пробиваться
и темной пушистой дорожкой проходили над свежими и красными
губами. Родители Качерина были очень богатые люди и имели
на одной из главных улиц города свой дом, при котором находился
большой, в две десятины сад, громадные сараи и конюшни и
даже колодец, из которого вся почти улица брала для себя
воду.
У Качерина было много приятелей и один друг, Меркулов, которого
он любил горячо и нежно и каждую неделю отсылал ему по большому,
мелко исписанному письму. Меркулов был старше его двумя
годами и с осени находился в юнкерском училище, откуда приезжал
только на большие праздники. Имелись у Качерина и враги,
по крайней мере, один враг - реалист, с которым он однажды
подрался еще маленький, и с тех пор косился при встрече
и одно время даже носил в кармане кастет. Была у него и
возлюбленная - молодая, красивая и веселая горничная, однажды
овладевшая им. В гимназии, дома и у знакомых все считали
его очень счастливым юношей, но сам он находил себя глубоко
несчастным. И причиной несчастья было то, что он сознавал
себя порочным и лживым, а жизнь свою никому и ни на что
не нужной. И много неразрешимых вопросов приходило ему в
голову и выталкивало оттуда латынь и математику: нужно ли
ему жить и зачем? Как сделать, чтобы быть довольным собой
и чтобы все любили его? За последнюю учебную четверть он
получил две двойки, и это грозило ему оставлением в классе
на другой год. И то, что он так плохо учился и скрывал это
от родителей, которые с своей стороны добродушно хвалили
его, делало его окончательно негодным в его глазах. А если
бы еще все, хвалившие его, знали, где он бывает с товарищами
и что он делает там!
И надвигавшееся на мир что-то крупное, светлое и немного
страшное, называвшееся старым именем "праздник",
как будто несло с собой и ответ. И Качерин думал, что не
может быть печальным этот ответ, и что обязательно явится
некто и скажет, как нужно жить и для чего нужно жить. Будет
ли это Меркулов, который приедет к Святой, или кто-нибудь
другой, а может быть, даже и не кто-нибудь, а что-нибудь
- Качерин не знал, но он ждал.
И праздник наступил.
II
Праздничное и новое началось с первых дней
Страстной недели, но Качерин не сразу почувствовал его.
Он ходил в гимназическую церковь, видел там товарищей и
учителей, и все это было будничное и старое. Надзиратель,
носивший странное название "Глиста", поймал его,
когда он курил, и хотел жаловаться инспектору. Все было
скучно и серо, и все лица казались тусклыми, и на них не
было видно того, что замечалось раньше,- того же ожидания
какой-то необычайной радости, как у него. Быть может, на
всех влияла дурная погода: на Вербное воскресенье шел снег,
а потом три дня стояли холод и слякоть, и нельзя было открыть
ни одного окна. Но все же в воздухе носилось что-то раздражающее.
На улицах экипажей и людей стало больше, чем всегда, и двигались
они быстрее и говорили громче, и все обязательно толковали
не о текущем дне, а о том, что они будут делать тогда, на
праздниках. Настоящее точно провалилось куда-то, и люди
думали об одном будущем.
И когда в пятницу появилось солнце и сразу нагрело и подсушило
землю, надвигающийся праздник овладел всем живущим, и Качерин
почувствовал его во всем. Но это все было только ожиданием,
и раздражало и мучило. Качерин пошел в конюшню,- там кучер
и дворник мыли экипажи и чистили лошадей, и были злы и неразговорчивы.
Он несколько раз заглядывал на кухню - там происходило что-то
необыкновенное. И всегда в будни Качерины ели очень много
и хорошо, но теперь все готовили и готовили, и ни до чего
из приготовляемого нельзя было касаться, так как оно предназначалось
для праздника. И мать и отец уезжали на старенькой пролетке
и привозили все новые кульки, и опять уезжали, и по всему
дому разносили раздражающий, необычайный запах ванили, свежего
теста и яиц. Всюду перед иконами горели лампадки, и нянька
ругалась с маленькими детьми и не пускала их в залу и гостиную,
где полы были начищены и уже все убрано. Завтрака совсем
не было, а обед подали такой плохой, как будто есть теперь
совсем было не нужно. Горничная Даша столкнулась с Качериным
в буфетной, когда там никого не было, и хотя поцеловала
его, но быстро и небрежно. Волосы у нее были не причесаны,
и от голых рук шел тот же раздражающий запах ванили.
- Выйди в сад,- сказал Кочерин.
- И ни-ни-ни!- замотала головой Даша.- Вот!- растопырила
она руки, показывая, сколько у нее дела.
Качерин вышел в сад, и сад показался ему полным того же
страстного ожидания. Около террасы дорожки были уже вычищены
и посыпаны желтым песком, но дальше, в глубине сада, было
сыро и запущено, как это бывает после зимы. На дорожках
лежал, прилипая к земле, прошлогодний лист, темный и промоченный
насквозь; в углах у заборов белел нездоровый снег, и из-под
него сочились струйки воды, чистой и прозрачной, как слеза.
Местами темно-зелеными пучками сидела молодая крапива, и
недалеко от нее выглядывал на свет остренький стебелек травы,
одинокий и пугливый. Нагретые солнцем скамейки жгли руку,
а весь неподвижный воздух казался до густоты насыщенным
солнечным теплом, ароматом земли и невидимой молодой зелени.
Радостно и тихо было в саду, и отчетливо доносилось с улицы
скрипение ворота, поднимающего из колодца бадью. Но Качерин
не мог наслаждаться этим покоем, и ему казалось, что сейчас
и нельзя делать этого, а нужно ждать того, что называется
"праздником". И он переходил от одной скамейки
к другой, присаживался ненадолго я снова шел. Так он обошел
весь сад, чего-то ожидая и ища, опять побыл в конюшнях и
несколько раз выглянул на улицу, точно праздник должен был
прийти именно оттуда. И до поздней ночи он ходил по дому
и по двору и всем мешал, и всех молча спрашивал: скоро ли,
наконец, придет он, ваш праздник?
В субботу днем мать сказала ему:
- Приехал твой Меркулов, сейчас видели его на Московской.
Обещал вечером прийти.
Качерин вспыхнул и улыбнулся.
- И я рада,- ответила на его улыбку мать.- Скучать и мешаться
не будешь.
Все кругом стало теперь ясно и понятно для Качерина, и он
терпеливо стал ожидать, зная, кого он теперь ждет: Меркулова.
Он думал о том, что он будет рассказывать своему другу,
и ему чудилось, что одного простого рассказа достаточно
для того, чтобы распутать и разрешить узел, в который завязалась
его жизнь и который минуту назад представлялся неразрешимым.
И он сделал приготовления для приема Меркулова: добыл через
Дашу бутылку красного вина и две рюмки и все это поставил
на окне в своей комнате. В эту минуту он забыл, что одним
из пороков, внушавших ему отвращение к себе, была приобретенная
в этом году привычка к вину.
Наступал вечер, и большой дом начал успокаиваться. Реже
хлопала дверь из кухни, и умолкли в детской ворчливые звуки
нянькиных нотаций и звонкие голоса детей. Качерин прошелся
по чистым и торжественно-молчаливым комнатам, сумеречно
освещенным вздрагивающим огнем лампад. Белые кисейные занавеси
у окон также, казалось, вздрагивали, и было все немного
и страшно и весело, полно тихого и светлого ожидания,- так,
как и, должно быть в такой большой и хороший праздник.
Сейчас придет Меркулов. Что-нибудь задержало его. Тихо было
на дворе и в саду, куда прошелся Качерин. В конюшне громко
стукнула копытом лошадь, и он вздрогнул от этого звука и
подумал: сейчас придет Меркулов. У раскрытых дверей сарая
горел фонарь, и кучер Евмен мазал чем-то свои сапоги.
- Скоро и к утрени, а?- ласково спросил он, узнав барчука
в смутно темневшей тоненькой фигурке, и добродушно подмигнул:-
А Дашку с куличами уже услали!
Он знал о любви Качерина к Даше, как знали это и все в доме,
кроме родителей, и покровительствовал ей.
Почему же не идет Меркулов?
Еще раз Качерин прошелся по всем местам, где он уже был
в этот вечер, и, стыдясь самого себя, отправился к калитке.
Он был уверен, что, когда откроет ее и выглянет на улицу,
увидит подходящего Меркулова и услышит его милый голос:
"Здравствуй, Коля!" Осторожно, медленно Качерин
открыл скрипнувшую калитку, выглянул, потом вышел на улицу
и сел на холодные ступени каменного крыльца. Безлюдно и
тихо было на улице. Издалека послышался звук экипажа, и
Качерин приподнялся. Ближе. Всеми своими железными частями
забренчала разбитая пролетка, и уже по одному звуку он догадался,
что это возвращался один, без седока, запоздавший извозчик.
Слышно стало, как ухают колеса в промытых водой колдобинах
дороги и расплескивается под копытами жидкая грязь - и вновь
настала глубокая тишина апрельской темной ночи. Долго еще
сидел Качерин и много раз обманывался, думая, что вот наконец
идет Меркулов.
Не пришел Меркулов.
Словами не мог определить Качерин того чувства, которое
охватило его, когда он, нахолодавшийся, вернулся в свою
чистую и светлую комнату. Он задыхался от гнева, тоски и
слез, комком собравшихся в горле. Он мысленно произносил
упреки, которые он сделал бы теперь, если бы пришел Меркулов,
но они не складывались в фразы и переходили в дикий и неосмысленный
крик:
- Подлец! Подлец!
Разве стоит после этого жить? Полгода не видались они; полгода
днем и ночью думал он о той минуте, когда увидит своего
друга и все расскажет ему: как тяжело и мучительно жить,
когда нет смысла в жизни, когда нет души кругом, с которой
можно было бы поделиться своим горем. Полгода не виделись
- и он не мог прийти и остался с другими пошлыми людьми,
которые интересны ему, дороги и милы! И Качерину кажется,
что все страстное ожидание, которое так долго томило его,
которое он видел начертанным на всех лицах и вещах, относилось
к одному Меркулову. Один он, и только он, нес с собой ответ
на все мучительные вопросы и обещал свет и радость и успокоение.
О, если бы он пришел!
Подлец!
Качерин ставит на стол бутылку с красным вином и две рюмки
и с искаженной усмешкой смотрит на них. Из той рюмки должен
был пить он. Усмехаясь и качая головой, Качерин наливает
обе рюмки, берет свою, чокается и пьет.
- За... твое здоровье!- говорит он вслух и не замечает этого.
Смотри же ты, оставшийся с пошлыми людьми, как гибнет твой
друг, который так любит тебя. Смотри, как в одиночку, перед
тенью бывшего, напивается он и падает все ниже и ниже. Стоит
ли жить, когда так ничтожны и подлы люди? Стоит ли думать
о себе, о своем достоинстве и жизни, когда ложь и обман
царят над миром? Пусть гибнет все!
Уже целых две рюмки выпил Качерин и не почувствовал хмеля.
Он ходил по комнате, садился и вновь ходил, и хватался руками
за грудь и голову. Ему чудилось, что сейчас в них разорвется
что-то и кровь потечет из глаз, вместо бесцветных слез.
И то проклинал он, то молил, то о мести думал, то о смерти,
и уверен был, что никто на свете не терпел таких мучений,
как он, и ни к кому не была так безжалостна жизнь и люди.
И когда он вспоминал о светлых минутах ожидания и о том,
как долго и терпеливо он ждал, ему хотелось нанести себе
самое тяжелое и позорное оскорбление.
В дверях комнаты послышался стук.
- Коля, а ты разве в церковь не пойдешь?- спросил голос
матери.
Качерин поспешно схватил бутылку с вином и рюмки и на цыпочках
отнес их к окну. Потом, усиленно стуча ногами, подошел к
двери и открыл ее.
- А Меркулов-то твой не пришел,- сказала мать, оглядывая
комнату.- Я думала, ты с ним сидишь.
- Вероятно, задержал кто-нибудь,- отвечал Качерин равнодушно
и беззаботно.
- Должно быть. У него так много знакомых. А мы с отцом уезжаем.
Мать еще раз оглядела комнату, и Качерину показалось, что
она особенно долго смотрела на занавеси окна, за которыми
стояла бутылка, и вышла.
Качерин чувствовал, что в жизни для него все уже кончилось
и теперь безразлично, останется ли он дома или пойдет в
церковь. И ему захотелось пойти, чтобы увидеть, как веселы
и счастливы все люди и как несчастлив только он один. Он
нарочно будет смеяться и шутить, и никто не догадается,
что этот юноша, такой молодой, такой хороший и веселый,
думает о смерти и только одной ее жаждет. В зеркало взглянули
на него большие глаза с темными кругами и бледное, страдальческое
лицо. Качерин нахмурил брови, потом горько улыбнулся и подумал,
что он сейчас рисуется.
- И пусть рисуюсь. Ведь я негодяй,- с усмешкой передернул
он плечами.
Совсем близок был праздник, большой и загадочный, и Качерин
снова ощутил замирающее чувство ожидания, когда вышел из
дому. Отовсюду в церковь шли люди, и топот бесчисленных
ног отдавался в тихой улице, и казалось, что умерли все
остальные звуки. Медленно и грузно шмурыгали ногами старухи,
и приостанавливались, и вздыхали; частым, мелким топотом
отдавалась походка детей, и твердо и ровно стучали по камням
ноги взрослых. И необыкновенная поспешность чувствовалась
в стремительном движении толпы вперед, к чему-то неизвестному,
но радостному. Даже разговоров слышно не было, точно люди
боялись потерять хоть одну минуту и опоздать, и Качерин
невольно ускорил шаги, и чем больше обгонял других, тем
сильнее торопился.
Но вот и гимназия. В большой зале, в которой гимназисты
гуляли во время перемен и свободных уроков, рядами стояли
куличи, и около каждого была зажженная свеча. Отсюда не
было слышно церковной службы, но прислуга, стоявшая у куличей,
крестилась. По коридорам двигалась густая и пестрая толпа
гимназистов в мундирах и барышень в белых и цветных платьях,
и так странно было видеть этих чужих, веселых, болтливых
людей в коридорах, где раньше было все так строго и чинно,
и ходили учителя во фраках и с журналами. И все гулявшие
смеялись и говорили, и на всех лицах сияла радость - по-видимому,
праздник для них уже наступил. Как будто уже случилось что-то
необыкновенно радостное, или оно происходит сейчас, и люди
присматриваются. Высокая плотина, за которой люди копили
для себя веселье, оставаясь в ожидании его в обмелевшем
русле жизни, казалось, дала уже трещины и с минуты на минуту
готовилась рухнуть. Качерин чувствовал, как все выше и выше
поднимаются вокруг него волны светлой радости, и люди захлебываются
в них. Он прислушивался к разговорам; он вглядывался в лица
и допрашивал смеющиеся глаза - и было во всех них что-то
новое, незнакомое и чуждое. Старые знакомые пошлости звучали
странным весельем и даже как будто бы умом. Люди встречались,
улыбались, говорили: "здравствуйте", и оно звучало
как поцелуй. При теплом сиянии свечей, лившемся и сверху,
и снизу, и с боков, разглаживались морщины на лицах, и они
становились неузнаваемыми, и в глазах блестел новый огонек:
то ли отблеск свечей, то ли внутреннего света. Все выше
и выше поднимались волны бурного и громкого веселья и смыкались
над головой Качерина, но ни одна капля его не входила в
его грудь и не освежала пересохшие от жажды уста. И как
тогда, в классе, на миг блеснуло сознание одиночества и
как молнией осветило черную пропасть, отделявшую его, этого
уныло блуждающего по коридорам человека, от всего мира и
от людей.
- Праздник... Как страшно это - праздник,- шептал Качерин,
сторонясь от толкавших его веселых, довольных людей, которые
так ласково глядели на него и так далеко были от него своими
душами. И с ужасом, который так легко сообщался его уму,
Качерин с поразительной ясностью представился самому себе
в виде какого-то отверженца, Каина, на котором лежит печать
проклятия. Весь мир живых людей и неживых предметов говорил
на одном веселом, звучном языке. Качерин один не понимал
этого языка и мучился от дикого сознания одиночества.
И Качерин ушел из сверкающего огнями здания гимназии, ища
покой в темных улицах. Но, куда ни шел он, везде встречали
его сияющие церкви, и около них шумно толпился народ, а
в стекла окон он видел молодые и старые лица без морщин,
и головы, медленно склонявшиеся после крестного знамения.
Ни звука не доносилось из-за толстых стекол, и эта немая
вереница светлых лиц, трепетавших под наплывом одного и
того же глубокого блаженного чувства единения между собой
и Богом, наводила страх на молодого отверженца. Так переходил
он от одной церкви к другой, и всюду заглядывал в окна и
видел одни и те же мерно склонявшиеся головы и беззвучно
шепчущие губы. И все страшнее и страшнее становилось Качерину.
Ему чудилось, что это все одна и та же церковь с одними
и теми же людьми вырастает у него перед глазами и загораживает
дорогу, и гремит всеми своими горящими окнами, всеми своими
колоколами, грозными, могучими:
- Проклятый! Проклятый!
И когда Качерин вспоминал свое недавнее горе от неприхода
и измены Меркулова, он понимал, как оно ничтожно и слабо
перед этим страхом одиночества и заброшенности, охватившим
его душу. И еще более загадочным и страшным становился праздник,
который он наконец видел всюду и которого не чувствовал
и не понимал. Смолк грозно-веселый говор колоколов, с самых
отдаленных концов темного города посылавших ему проклятие
и насмешку, и Качерин совершенно машинально за толпой мещан
полез на какую-то колокольню. Непроглядный мрак охватил
его на переходах крутых и узеньких лестниц. Впереди скрипели
ступени под тяжелыми шагами идущих, и Качерин, одной рукой
держась за скользкие перила, другую протягивал вперед и
думал, как глухо здесь и таинственно и непохоже на то, что
недалеко внизу молится тысячная толпа и поют священники
и певчие.
Но вот голову его охватило нежным холодком весенней ночи,
и возле себя он увидел медные, молчаливо отдыхавшие чудовища,
а внизу крыши домов, плоские, как будто лежащие на мостовой.
На железных откосах горели плошки, и пламя от фитилей сгибалось
от неслышного, только ими ощутимого ветерка. И куда ни хватал
взор, всюду он видел такие же мирно молчащие колокольни
и огоньки плошек, взобравшихся так высоко, как звезды. И
здесь был праздник, но другой, чем внизу - кроткий, торжественный
и нежный, как ласка весеннего воздуха. Он не мучил Качерина,
не дразнил его своим ярким блеском и шумным весельем, а
входил в его грудь, ласковый и тихий, и что-то теплое переливалось
в сердце. И когда Качерин прикоснулся рукой к холодному
краю колокола, голос которого таким страшным и жестоким
казался снизу, он звенел тихо и немного грустно. Точно и
его медную грудь утомили бурные звуки громкого ликования.
Задумчивый и смягченный, Качерин спустился с колокольни
и вошел внутрь церкви, которая стала близкой ему и дорогой,
так как одна она из всех церквей так дружески и хорошо встретила
его. Вероятно, то был бедный приход, или все хорошо одетые,
богатые люди стояли ближе к алтарю и к Богу, как думали
они, только в тесной толпе молящихся не было раздражающей
пестроты и яркости праздничных одежд, и лишь на лицах их
светлый праздник, такой же кроткий и тихий, как и наверху.
Пробираясь осторожно к стене, Качерин увидел девушку его
лет, в коричневом форменном платье гимназистки, и остановился
немного сзади нее. Она долго не замечала его пристального
взгляда, но потом обернулась и кивнула головой, так как
они были знакомы, и улыбнулась ласково и приветливо. Ни
смущения, ни любопытства не прочел он во взоре ее ясных
глаз, и улыбка ее была так проста, доверчива и мила, как
мило и просто было все ее молодое, красивое лицо. Доверчивость
и простота читались в медленном поднятии густых ресниц,
в прозрачной и чистой краске щек, а особенно говорили о
них, казалось Качерину, простенькие и наивно-милые колечки
темных волос, поднимавшихся от белой шеи. И как будто так
и нужно было случиться, как оно случилось: чтобы он пришел
сюда и стал здесь возле нее, и иначе не могло быть. Кто-то
вздохнул сзади Качерина глубоко и продолжительно, чей-то
молитвенный шепот проникал в его ухо, а он смотрел на золоченый
иконостас, задернутый синими клубами дыма и тускло сверкавший,
и на милые колечки волос, и на белую нежную руку, неподвижно
державшую свечу, и не понимал, что такое жгучее поднимается
в нем. Чья-то рука осторожно коснулась его плеча и протянулась
вперед с беленькой свечкой, обвитой тоненькой полоской золота.
- Спасителю!- тихо шепнул незнакомый голос.
Качерин так же осторожно коснулся плеча девушки и шепнул,
протягивая свечу:
- Спасителю!
Она не расслышала, так как г,олос его был глух и прерывался,
вопросительно-ласково подняла густые ресницы и ближе наклонила
ухо. И так много было трогательной доверчивости в этом простом
движении, и с такой непостижимой, чудной силой оно разрушило
стену, за которой, чуждая миру и людям, мучительно содрогалась
одинокая душа. Волны дивного веселья, прозрачные, светлые,
подхватили ее и понесли, счастливую в своей беспомощности.
Передав свечу дрожащей рукой, Качерин упал на колени - и
мир утратил для него свою реальность. Он не понимал, где
он находится, кто стоит возле него, и что поют где-то там,
и откуда льется на него так много света. Он не знал, о чем
плачет он такими горькими и такими счастливыми слезами,
и стыдливо скрывал их, по-детски закрывая лицо руками. Так
хорошо и уютно было ему внизу, у людских ног, закрытому
со всех сторон. В один могучий и стройный аккорд слилось
все, что видели его глаза, ощущала душа: и она, эта девушка,
такая милая и чистая, к которой страшно коснуться, как к
святыне, и жгучая печаль о себе, порочном и гадком, и страстная,
разрывающая сердце мольба о новой, чистой и светлой жизни.
Не было радости в этой дивной песне пробудившейся души,
но всю радость, какая существует в бесконечном мире, можно
было отдать за один ее звук, чистый и печальный. И плакал
Качерин, и каждая дрожащая слеза гранила чистую печаль,
и сверкала она в душе, как драгоценный алмаз. С боязливой
нежностью Качерин прижался губами к коричневому платью,
и тоненькая полоска его, сжатая между его губами и осторожной
рукой, не была грубым и пыльным куском дешевой материи,
а была она тем чистым, тем светлым, ради которого только
и стоит жить на свете.
Наступил праздник и для Качерина.