Николай Дмитриевич Телешов *
«ЗАПИСКИ ПИСАТЕЛЯ»

Леонид Андреев
За год или за два до того, как вышла первая книжка рассказов Леонида Андреева, - а вышла она в 1901 году, - Горький писал мне из Нижнего-Новгорода, что рекомендует и просит приютить и приласкать молодого начинающего писателя, Андреева, человека хотя и неизвестного, но очень милого и талантливого.
Вскоре после этого Горький приехал в Москву и в первую же «Среду» привез к нам Андреева.
Это был молодой человек с красивым лицом, с небольшой бородкой и черными длинными волосами, очень тихий и молчаливый. Одет он был в пиджак табачного цвета.
В десять часов, когда обычно начиналось у нас чтение, Горький предложил выслушать небольшой рассказ молодого автора.
- Я вчера его слушал, - сказал Горький, - и, признаюсь, у меня на глазах были слезы.
Но Андреев стал говорить, что сегодня у него болит горло, что читать он не может… Словом, заскромничал и смутился.
- Тогда, давайте, я прочитаю, - вызвался Горький.
Взял тоненькую тетрадку, сел поближе к лампе и начал:
- Рассказ называется «Молчание»…
Чтение длилось около получаса.
Андреев сидел рядом с Горьким, все время не шевельнувшись, положив ногу на ногу и не сводя глаз с одной точки, которую он выбрал где-то вдалеке, в полутемном углу. Но вряд ли он чувствовал в то время, что каждая прочитанная страница сближает с ним этих, хотя и известных ему, но все же чужих людей, среди которых сидит он, точно новичок в школе.
Чтение кончилось. Горький поднял глаза, ласково улыбнулся Андрееву и сказал:
- Чорт возьми, опять меня прошибло!
«Прошибло» не одного Алексея Максимовича. Всем было ясно, что в лице этого новичка «Среда» приобретала хорошего, талантливого товарища. Находившийся среди нас Миролюбов, издатель популярного в то время «Журнала для всех», подошел к Андрееву, взял у него тетрадку и убрал в карман. У Андреева глаза заблестели. Печатать у Миролюбова, в его журнале с такой хорошей репутацией и с громаднейшим количеством подписчиков и читателей, было не то, что появляться в «Курьере», скромной московской газете, где пока он работал.
Вскоре рассказ был напечатан.
Андреев с первого же вечера сделался своим человеком.
За «Молчанием» следовали другие рассказы, и все они проходили через «Среду». И «Жили-были», и «Сергей Петрович», и «Стена», и знаменитая «Бездна» - все было читано самим автором по черновым тетрадкам. И он выслушивал самые искренние отзывы как с похвалой, так и с возражениями. Однажды Андреев прочитал рассказ под названием «Буяниха» и получил такой дружный отпор, что при жизни Андреева рассказ этот нигде напечатан не был.
Однажды, лет через семь или восемь, когда Андреев был уже знаменит, я просил его дать для одного благотворительного сборника, в чем он мне никогда не отказывал, какую-нибудь вещь, а у него в то время ничего готового не было. Я вспомнил тогда про «Буяниху», когда-то единодушно отвергнутую «Средой», и написал ему об этом. Он отвечал мне следующим письмом:
«Рассказ я для тебя напишу, клянусь в этом потрохами того гуся, который спас Рим, но сделать это раньше конца октября не могу. «Буяниха» - та, которую ты, к сожалению, не забыл, есть позорнейшее явление в литературе, стыд и срам и поношение человеку…»
Андреев прочно слился со «Средой». Он, кажется, не пропустил ни одного собрания, за исключением тех двух раз, когда лежал в клинике и когда сидел в Таганской тюрьме. Всю первую зиму он приходил к нам в своем «рыжем» пиджаке, был как усердным чтецом, так и внимательным слушателем, был о себе скромного мнения и заработки имел тоже чрезмерно скромные.
К Горькому он относился всегда с необычайной нежностью и любовью. Он был буквально влюблен в него. Мало того, что он высоко ценил его как писателя и человека, он находил его красивее всех других – серьезной, мужской красотой, - а улыбку его очаровательной и исключительной по ласковости и опять-таки – по красоте.
В конце зимы, когда у Андреева набралось уже несколько рассказов, ему захотелось их издать отдельной книжкой. Но это было очень нелегко. Как автора его знали только свои люди, до большой публики и даже до издательского уха его имя еще не долетело. Наконец ухитрились познакомить его с одним очень крупным издателем (Сытиным), уговорили того взять эту небольшую книжечку. Из уважения к рекомендующим издатель взял, даже не читая: в большом корабле всегда найдется место для такого груза. Издатель выдал Андрееву гонорар – помнится, рублей пятьсот за всю книгу, - и положил ее в запас, вернее – в безнадежный архив. Шли месяц за месяцем, а книжку и не думали сдавать в типографию. Андреев все ждал, все надеялся; он придавал большое значение для себя появлению этой книжки. И он был прав, как потом оказалось. Эта книга вывела его сразу на широкую дорогу. Помню, одно время его начинало смущать его собственное имя: Андреев.
- Хочу взять себе псевдоним, - говорил он, - да никак не придумаю. Выходит или вычурно, или глупо. Оттого и книжку мою издатель не печатает, что имя мое решительно ничего не выражает: «Андреев» - что такое Андреев?.. Даже запомнить нельзя. Совершенно безразличное имя, ничего не выражающее: «Л. Андреев» - вот так автор!
- Но ведь есть же писатель Никитин, - возражали ему. – Все его знают, ни с кем не смешивают. Почему не быть теперь писателю Андрееву?
- Никитин – это все-таки другое. А вот Андреев – не то.
Эти поиски псевдонима кончились тем, что решено было поставить на книге не «Л. Андреев», а «Леонид Андреев». Это казалось ему менее безличным.
Пока книжка его спокойно лежала у издателя, дожидаясь неведомо какой очереди или особо счастливого случая, в Петербурге возникло новое издательство – «Знание», во главе с Горьким и Пятницким. Конечно, рассказы Андреева оказались здесь очень желательны. И опять пошли к издателю те же лица хлопотать о том, чтобы издатель не выпускал книжку, и выручить обратно залежавшиеся черновики. К общему удовольствию, издатель сам был рад, что не нужно будет печатать какого-то Андреева, тратить на него бумагу и хлопоты. В минуту разменялись договорами, отдали обратно пятьсот рублей, получили рукописи и – прямым ходом на почту, в Петербург, в типографию.
Всякий молодой писатель, в первый раз в жизни печатающий свою книгу, знает, что это за наслаждение получать свежие корректурные листы из типографии, пахнущие скипидаром и краской. Нет на свете лучшего аромата, нет на свете никого в эти минуты счастливее автора. Переживал эту профессиональную радость и Леонид Николаевич, и пока печаталась его книга, он не выкладывал из кармана новые оттиснутые листы; так и носил их с собою и в гости, и в театр, и на улицу.
Книжка Андреева, наконец, в 1903 году вышла. В ней было всего десять рассказов и стоила она 80 копеек. Большие надежды возлагал на эту книгу Леонид Николаевич. Но того, что случилось, он не ожидал. Прежде всего он получил большое, очень хорошее письмо от Н. К. Михайловского, который приветствовал молодого автора, пророчил ему блестящую будущность и обещал написать о нем серьезную статью. Вскоре хвалебная статья появилась в «Русском богатстве» за полной подписью Михайловского, и этого было достаточно, чтобы литературный мир стал считаться с появлением нового крупного дарования. Имя Леонида Андреева стало сразу известным и вскоре заблистало в литературе. Все журналы и газеты заговорили о нем. Книга его, что называется, - «полетела». Потребовалось новое издание, которое вскоре и вышло, пополненное новыми рассказами, и в их числе и вызвавший в свое время скандальный шум «Бездной».
По поводу этой «Бездны» вокруг имени Андреева поднялся шум, визг, улюлюканье. Статьи «Нового времени» и Софьи Андреевны Толстой, громившие молодого писателя, только подливали масла в огонь, и об Андрееве и о «Бездне» заговорили все: кто – за, кто – против.


У Андреева была невеста, очень милая молодая девушка, курсистка, тоненькая, черненькая; звали ее Александрой Михайловной Виельгорской. Они появлялись всегда вместе: в театрах на новинках, в концертах. Это была заметная и красивая парочка. И вот однажды я нашел у себя на столе следующее письмо, оригинальное по тону, в котором чувствовалась радость счастливого человека:
«Милый друг! Будь моим отцом! Будь моим посаженным отцом! Свадьба моя 10-го (через три дня), в воскресенье. Посторонних никого, одни родственники – попросту. Голоушев – шафер. Будь моим отцом! Я прошу тебя: будь моим отцом! Если таковым быть окончательно не можешь, то приезжай в качестве друга. Доставь мне радость, приезжай. И еще прошу тебя: будь моим отцом. Будь моим отцом!»
И отцом его я был… Эта роль была не из трудных. За торжественным чайным столом, когда приехали «молодые», мать Андреева и я возглавляли присутствующих. К нам обращались за разрешением приветствий, пили за наше здоровье, и вообще это было какое-то шутливое и очень веселое председательство.
Свадебный вечер был тоже очень веселый и простой. Леонид Николаевич был как-то внутренно радостен и необыкновенно покорен. Что ему говорили, то он и выполнял без возражения, - что называется – без оглядки, с удовольствием.
Были и танцы. Андреева заблаговременно научили танцевать, и он танцевал вальс, польку и кадриль. Между прочим, подойдя ко мне и глядя с улыбкой на танцующие пары, сказал:
- А что, отец, если всю нашу «Среду» выучить танцевать?.. Представь себе: вот так же, как эти, вдруг затанцуют Вересаев, Белоусов, Юлий Бунин, Серафимович. Представь себе: в вихре вальса вдруг несется мрачный Скиталец… Или Мамин-Сибиряк со своей неразлучной трубкой и с дымом. Очень занятно! Ты только вообрази это ясно!
Насколько я знаю, в семейной жизни Андреев был очень счастлив; правда – недолго. Александра Михайловна, которую было бы справедливо назвать его добрым гением, умерла после второго ребенка. За эти недолгие годы Леонид Николаевич много и хорошо работал и упрочил за собою большое литературное имя. Появился «Василий Фивейский», прочитанный, как почти все андреевское, на «Среде» и с огромным успехом.
К этому времени возникла мысль издавать товарищеские сборники. Товарищество «Знание» также интересовалось этим, и первый сборник «Знания» за 1903 год был составлен весь из материалов «Среды»: «Жизнь Василия Фивейского» открывала сборник.
К этому времени Леонид Николаевич уже оставил свой рыжий пиджак – по его выражению, «коровьего цвета» - и стал появляться везде, в гостях, и дома, и в театре, в поддевке и высоких сапогах. Это дало мелкой прессе повод к зубоскальству. Начали вышучивать андреевскую поддевку и совершенно некстати рассказывать в печати об Андрееве всякие небылицы, нередко очень злые и обидные. Рассказывали, будто Андреев выпивает «аршин водки», то есть ставит рюмку за рюмкой на протяжении целого аршина и выпивает их без передышки одну за другою. Все это было, конечно, вздором и выдумкой. В другой газете напечатали, что писатель Андреев, «эта современная известность», по поводу юбилея Златовратского надменно и удивленно спросил: «А разве есть такой писатель – Златовратский? Я что-то не слыхал». И весь этот вздор говорился про человека, который не только «слыхал», но и постоянно встречался с Златовратским на тех же «Средах» и одним из первых подписался под юбилейным адресом от «Среды».
Быстрый и широкий успех Андреева породил много недоброжелателей и завистников, которые по всяким поводам и под разными псевдонимами травили его из-за угла. Леонид Николаевич обычно отшучивался, но иные выходки задевали и обижали его. Но были и такие забавные и остроумные шутки, над которыми он сам же искренно потешался.
Он любил шутку, острое словцо, о чем свидетельствуют многие из его фельетонов в «Курьере», подписанные «Джемс Линч». Нередко он говорил:
- Меня почему-то зачислили в кандидаты самоубийц. Неправда это все. Я люблю жизнь, люблю радость.
Тем не менее рассказы его становились все мрачней и мрачней. «Василий Фивейский», «Доктор Керженцев», наконец, «Красный смех»… Когда он писал этот «Красный смех», то по ночам его самого трепала лихорадка, он приходил в такое нервное состояние, что боялся быть один в комнате. И его верный друг, Александра Михайловна, молча просиживала у него в кабинете целые ночи без сна, кутаясь в теплый платок, облегчая его состояние своим присутствием и безмолвием.
Недаром же на пьесе «Жизнь человека», которую Андреев писал в 1906 году в Германии, незадолго до смерти Александры Михайловны, есть следующая трогательная надпись:
«Светлой памяти моего друга, моей жены, посвящаю эту вещь, последнюю, над которой мы работали вместе…»
Андреев, как я уже говорил, был очень предан «Среде» и всегда о ней заботился, привлекая интересных людей.
«Отец! – пишет он мне в 1902 году. – Завтра соберется у меня народ, братия литературная. Будет Вересаев, желающий с тобой познакомиться – приятнейший будущий член для наших «Сред». Приходи обязательно».
И Вересаев становится с той поры деятельным нашим товарищем.
«Отец! – присылает Андреев в другой раз коротенькую записку. – В Петербурге я говорил Короленко, что «Среда» его ждет. Сегодня он приехал в Москву, но до среды остаться не может, - поэтому назначь «Среду» на понедельник».
И «Среда», хотя и в понедельник, провела с Короленко очень интересный вечер.
Однажды Андреев привез к нам новичка. Как в свое время его самого привез к нам Горький, так теперь он сам привез на «Среду» молоденького студента в серой форменной тужурке с золоченными пуговицами.
- Юноша талантливый, - говорил про него Андреев. – Напечатал в «Курьере» хотя всего два рассказа, но ясно, что из него выйдет толк.
Юноша всем понравился. И рассказ его «Волки» тоже понравился, и с того вечера он стал посетителем «Сред». Вскоре из него выработался писатель – Борис Зайцев.
Андреев любил «Среду», очень ценил ее отзывы, и не поделиться с нею новинкой было для него почти недопустимо.
В Берлине Андреев расстался навсегда с своей знаменитой поддевкой и, по словам его шуточного письма, написанного даже немецкими буквами, ходил по городу: «Ин силиндер, унд рок, унд онэ борода».
Вот как описывает он сам свое отношение к «Среде».
«Милый мой Митрич, - писал он мне в 1906 году, - я удрал с совета нечестивых и сижу в Берлине; проживу зиму. Работать тут удобно, но без милого народа – скучно. Очень даже скучно. Как подумаешь про «Среды» и братию, что их нет, так тошно станет. Живу я здесь совершенно обособленно, и как-то не хочется обзаводиться новыми знакомствами; жалко старых, и не теряется надежда к ним вернуться. Рассчитываю очень много работать. На-днях должна родить Шура – вот ближайшая забота… Напиши, как ты живешь, как настроение, дела, работа; много не пиши, не стоит, а немножко надо, чтобы уже совсем не порвалась связь. Жалко, что вся наша братия и я в том числе не любит писать писем; при заграничном житии получается полная оторванность от родины. Продолжая быть настойчиво членом «Среды», буду присылать тебе мои вещи для прочтения и обсуждения. На-днях пришлю тебе две штуки: рассказ «Елеазар» и пьесу «Жизнь человека». О первом можно и не говорить, но вторая вещь по форме новая, - опыт в некотором роде нового строительства пьесы. Поэтому, я очень прошу тебя, сообщи, как отзовется «Среда». Ее советы и мнения всегда были мне важны, а в новом деле, в котором я еще сам иду ощупью, - наипаче. И прошу тебя особенно: да не узнают репортеры про «Жизнь человека». Предупреди товарищей, чтобы никому не передавали содержания, а рукопись храни у себя и выдавай только под расписку. Будет очень неприятно – прямо-таки вредно для пьесы, если газетчики заранее наболтают глупостей. Голоушев писал в свое время, что «Савву» читали очень плохо. Так скажи тому, кто будет читать в этот раз, что читать нужно, как книгу, без игры и особой выразительности. Просто читать и больше ничего. Скажи милым, что кто может, пусть напишет пару строк о своем житье. Всех я целую самым нежным образом, - просто скучно писать! Упрекни Зайчика, почему не отвечает мне, получил ли он мое письмо? Настроений не имею, ибо работаю. Когда прочитаю русскую газету, впадаю на некоторое время в меланхолию. Здоровье мое неважно. Литература – настраивает дела недурно. Вот не знаю, как в России встретят «Савву», а здесь вообще идет хорошо. Ставится и на будущем месяце пойдет в «Клейнер театре» «К звездам». В Вене Народный театр также ставит «К звездам». В другом венском театре, говорят, хорошо идет «Савва». О революции не буду писать ни слова, по меньшей мере, год. А может, и два. Плохо писать не стоит, а хорошо написать сейчас невозможно. Крепко тебя целую. Твой Леонид, Берлин, Грюневальд, вилла Кляра. – Хорошая, брат, вилла: живу прямо в райской местности. Зелень и цветы».


После смерти жены Андреев бывал в Москве только наездом, а жил сначала на юге, потом в Петербурге; потом, когда вторично женился, уехал в Финляндию, выстроил себе там дачу и уединился. Однако с некоторыми товарищами по «Среде» вел переписку и время от времени присылал нам свои новинки в рукописях: преимущественно пьесы – «Анатэму», «Царь-Голод» и другие.
«Поклон «Старушке-Среде», - писал он мне в 1909 году из своей Райволы… - Если захочешь видеть меня, как меня, - выбери несколько деньков и приезжай погостить, буду чрезвычайно рад. Только в деревне я человек».
«Совсем я расхворался: что-то с нервами, что-то с сердцем, что-то с головой – все болит, и особенно распроклятая голова. С февраля и по днесь я не написал ни одной строки. «Анатэма» давно продан, и деньги давно получены, и денег тех уж нет – разошлись по долгам. Но что поделаешь, когда голова болит, и болит, и болит… Устал я».
Одно время пустили слух, что Андреев зазнался, что не помнит друзей и так далее. Конечно, как и раньше, все это было неправдой. Вот письмо от 1913 года, полное внимания и дружбы:
«Писал мне Белоусов, что ты был нездоров. Шлю тебе по этому поводу всяческое мое сочувствие и привет. Видимся мы редко, но словно мы с тобой друзья детства, так много места ты занимаешь в моей душе и сидишь там крепко. И всегда хочется видеть тебя и всегда чему-то веришь, чувствуешь как бы некоторую опору… Много я работал за этот год, устал. И вот уже 4 дня хвораю: плохо сердце, не выдерживает большой нагрузки, прогибается. Вообще – мерзкое здоровье, а грехов, кроме работы, нет никаких. Да еще разные подлецы подзуживают, подсиживают и нахаживают…»
Во всех его письмах за целый ряд лет, когда он не жил в Москве, всегда есть заботливые вопросы про Голоушева, Шмелева, Белоусова, Серафимовича, всегда находится несколько слов о «старушке-Среде» и о старых товарищах…
В разгаре мировой империалистической войны, когда мы задумали издать в Москве сборник «Клич», Андреев немедленно прислал нам свою «Младость»; в сборник для пленных прислал новый рассказ. Вообще всегда был отзывчив, внимателен и вел себя, как добрый товарищ.
«Спасибо за «Клич», - писал он мне в 1915 году. – Много хороших вещей… Бунин, как во всех последних вещах, идет на круглой пятерке. Но растрогал меня до слез – Тренев! Если знаешь его, скажи ему от меня, моей души спасибо!.. О, если б я был здоров! Сейчас на мое обычное нездоровье сел сверху стрептококк. Ты его знаешь? Он хуже крокодила… Ах, хорошо бы собраться летом небольшой дружеской компанией в 4-5 персон и ахнуть в Соловки, на Белое море – или куда там!.. Сейчас во второй раз прочел Тренева – и опять реву, как белуга. Молодец!..»
В течение почти двадцати лет, когда я знавал Андреева, часто видал его и в обществе, и в семье, и на работе, я всегда знал его как человека с ласковой хорошей душой, умного, интересного собеседника и верного товарища. За целый ряд лет отдавал он «Средам» много внимания и заботы, вносил много своего выдающегося дарования и делился с первыми с нами почти всеми своими лучшими произведениями. В последний раз он читал нам своего «Сампсона». Дело было перед самой революцией. А затем – события отделили его от нас. Он уехал к себе домой, в Финляндию, и оказался по ту сторону границы. Никаких писем, никаких сведений о нем у нас не было долгое время. Наконец в 1919 году дошло до нас краткое газетное сообщение, что писатель Леонид Андреев умер от паралича сердца. Мало кто поверил в правдивость этого известия, хотя, конечно, ничего невероятного здесь не было. Почти целый год мы не верили, точнее, не хотелось нам верить в это. Но пришло время, когда сомнениям уже не стало места. У «старушки-Среды» «Некто в сером» загасил яркую свечу, именуемую жизнью человека… Случилось это 12 сентября 1919 года.
Вспоминая Андреева, невольно вспоминаешь теперь сказанное им самим когда-то:
- Горька бывает порой, очень горька участь русского писателя. Но великое счастье – им быть!